Счастливая старость Константина Райкина
«Синьор Тодеро хозяин». Театр «Сатирикон». Постановка Роберта Стуруа, сценограф - Георгий Алекси-Месхишвили, музыка Гии Канчели
«Синьор Тодеро хозяин» — очень странный спектакль. И удовольствие, которое вы от него непременно получите, тоже будет странным: поначалу долго не распробуешь, а затем не можешь избавиться от послевкусия.
Между «хозяином» и «Тодеро» так и тянет вставить какой-нибудь знак препинания. Либо запятую, либо тире. В первом случае это означало бы, что к главному герою обращаются, его зовут: синьор Тодеро, хозяин! Во втором — просто констатируют расстановку сил в доме: синьор Тодеро - хозяин. И все, и точка. Стуруа выбрал для афиши безликий телеграфный вариант. Казнить нельзя помиловать. Каждое слово существует отдельно, как ветчина в вакуумной оболочке.
Эффект полупрозрачной полупреграды между спектаклем и публикой свойственен чуть ли не всем последним премьерам Стуруа — и выездным, московским, и домашним, тбилисским. Но если, скажем, еще сезон-два назад батоно Роберт прятал до поры до времени смысл и гасил эмоции, набрасывая на свои творения нечто вроде фаты (такой соблазнительно дразнящий кусочек кружевного тюля; и приподнять его, и терпеть, не приподнимая, одинаково приятно), то «Синьор Тодеро...» спеленут толстым парниковым полиэтиленом, под каковым и преет два часа - глухо, слепо, душно. Сколько ни вглядывайся, сколько ни щурь глаза — лишь что-то мутное темнеется в глубине. На заключительные десять минут Стуруа властной рукой пленку сдергивает: мол, теперь смотрите, что выросло, то выросло. А вырос, оказывается, и распуститься успел настоящий Аленький цветочек. Для тех, кто понимает, красоты необыкновенной.
То есть, конечно, первое, общедоступное, на поверхности лежащее наслаждение «Синьора Тодеро...» - сам синьор Тодеро, Константин Райкин. Никогда еще гениальные отцовские гены не работали на Константина Аркадьевича столь продуктивно, никогда прежде он с такой безусловностью и безоговорочностью не показывал себя великим клоуном, в том числе великим мимом. Райкин-младший по-прежнему выразителен пластически, но в голосе его вдруг появились высокие ноты и интонации, до боли знакомые по последним спектаклям и телезаписям Райкина-старшего...
Образ семейного тирана, старика Тодеро, желающего, чтобы все вокруг почтительно именовали его «хозяин», построен на чистой и абсолютной характерности. Райкин себя не пощадил: длинные сивые патлы, тени глубоких морщин, впадины глазниц, беззубый рот, нижняя челюсть выехала сломанным ящиком... Тодеро кашляет, хрипит, задыхается, заикается, пришепетывает, гнусавит, проглатывает буквы, засыпает на полуслове... Кудахчет, как петух, опоздавший в суп и уже не интересный курам; гавкает, как шелудивый барбос; булькает, как кастрюля на огне; скрипит, как несмазанная калитка, и ругается, как сапожник. Ярость и бессилие в одном флаконе. Координация нарушена, ноги ватные, мышцы сведены судорогой...
Халат, колпак, очки на шнурке, сундук на веревке - Райкин играет Скупого рыцаря, Заплатанного, Плюшкина, отчасти приправленного местечковым колоритом. Не Плюшкин, а Плюшкинд.
Война с окружающим предметным миром усугубляется контрреволюцией внутри родного организма. Сложнейшее взаимодействие Тодеро с собственными членами вызывает у публики рев восторга. Под термином «члены» следует понимать и руки-ноги, и пятую, чисто мужскую конечность (оконечность): сеанс жалкой старческой мастурбации завершается оглушительным чихом — и, по-видимому, больше ничем... Здесь Райкин вплотную приблизился к опасной грани, пробалансировал и успешно вернулся на территорию искусства, избежав падения в пошлость.
С течением спектакля немощи в Тодеро потихоньку убавляется - просто чтобы бенефисный старик не лежал скалой на пути и без того вялого сюжетного потока. «Синьор Тодеро — брюзга» (таково оригинальное название пьесы) - вещь схематическая, будто приблизительно набросанная, со множеством несостыковок и алогизмов. Устаревшие пару веков назад семейные дрязги, очередная путаница с выдачей / не выдачей замуж молодой девицы... - клубок, который даже разматывать не хочется, и так понятно, что в конце концов молодые влюбленные разобьются на парочки по собственному выбору, а не по чужой деспотической воле.
Впрочем, именно провалы, неровности, турбулентные зоны «Синьора Тодеро...», наверняка, и привлекли Стуруа: будь история законченна и совершенна, она не представляла бы никакой ценности, в нее не удалось бы напустить мистического тумана, и Канчели своим рваным тревожным перестуком, не готовил бы зрителя к прорыву. Музыка в этом спектакле — часовой механизм, она обещает, предвещает и предупреждает. Обещанного, правда, два часа ждут. Только безграничное доверие к Канчели не позволило лично мне покинуть «сатириконовский» зал, когда синьор Тодеро уже достаточно блеснул, а прочие персонажи набили оскомину.
Пропасть между синьором Райкиным, хозяином, и его труппой непреодолима. На сцене, по фамильной райкинской традиции, сосуществуют один большой актер, прорывающийся в заоблачные выси, и множество исполнителей-середняков, рожденных ползать. Последние то ломаются и жеманничают в стиле рококо, то, напротив, с развязной натуралистичностью скоморошничают — словом, делают то, что делали и в прошлом сезоне, и в позапрошлом, и в позапоза, и десять лет назад... Ни ума, ни сердца - ходячие функции.
Райкин на сцене - действие обретает масштаб и смысл. Райкин отсутствует - хочется прогуляться по фойе, спуститься в буфет, в общем, как-то скоротать тягостные пятнадцать—двадцать минут до его следующего появления.
По законам классической драматургии, можно любую строптивую глотку заткнуть деньгами и любого тирана умягчить грамотной лестью. Однако в Тодеро норов сильнее жадности, и сам он умнее, чем казалось. Против этого гнилого плотью, но крепкого духом орешка находится единственное оружие - женщина, вдова-нимфоманка с глубоким декольте и томным взором, вызывающая в Тодеро отчаянный, ностальгический приступ нежности. Вот эти пять, семь, десять финальных минут стоят целого спектакля, их надо разбирать микроскопическими долями: как растерянно таращатся круглые глаза с обезьяньей рожицы, как трепещут чувственные пальцы, касаясь руки возлюбленной, как осторожно — но уже не себя оберегая - ведет синьор даму в медленном вальсе...
За полшага до последнего счастья Тодеро все-таки помер. А лучше него никого не было.
