Страдание определяет сознание
«Константин Райкин. Вечер с Достоевским», постановка Валерия Фокина. У этого спектакля, метеоритом ворвавшегося на московскую сцену, есть давняя и легендарная предыстория, которая превращает эту премьеру в часть своеобразной театральной симфонии. 1976 год. В репетиционном зале на пятом этаже «Современника» молодые новобранцы прославленного театра, отдав дневную и вечернюю дань официальной работе, ночами репетируют Достоевского, полузапрещенные «Записки из подполья», доходя до предельной степени откровенности. Вся сценография – один-единственный фонарь. И – расплавленная лава откровений, прорвавшихся с самого дна человеческой души.
В пугающей близости от посторонних глаз - на обломках четвертой стены - две одиноких души жадно тянулись друг к другу, чтобы разбиться друг о друга, о свою чужеродность: Подпольный человек Константина Райкина, распятый на собственном кресте между самоуничижением и гордыней, и проститутка Лиза Елены Кореневой, которая видела свет с самого дна жизни. Театральная легенда сохранила рассказ о разрыдавшемся Ежи Гротовском, о крике Ольги Яковлевой, требующей забрать Лизу от того, кто ее так мучает.
«Спектакль по «Запискам из подполья» был одной из ключевых работ Валеры, - вспоминает Константин Райкин. - А я в нем сыграл, может быть, лучшую мою роль. При моем характере я очень завишу от мнения других – а тут впервые в жизни ощутил, что мне более или менее все равно, что обо мне скажут. Роль Парадоксалиста была для меня потоком откровения, каким-то длительным и мощным моментом истины. Причем – довольно стабильным и обеспеченным. Это была не просто искренность, а, что называется, кишки наружу, что кого-то могло и отвратить и напугать. Например, Булат Шалвович Окуджава, которого я всегда нежно любил, посмотрев наш спектакль, сказал: «Ребята, вы делаете все замечательно, но я это не люблю. И Достоевского не люблю, извините». Но, помню, даже это меня не расстроило – так любил я этот спектакль».
Тот спектакль прожил совсем недолго – из театра ушла Лиза-Коренева, не в последнюю очередь потому, что не выдерживала больше такую психологическую ношу, как роль из Достоевского. Прошло больше тридцати лет, и режиссер с актером, которых связывают восемнадцать спектаклей, позволили себе дерзкую, сладостную и мучительную роскошь «вернуться в прежние места» состоявшимися, зрелыми, успешными людьми.
...Подпольный человек теперь совсем один. Нет, формально он окружен услужливыми помощниками, чуткое джазовое трио каждую его эмоцию слету транскрибирует в музыкальные гармонии. На него смотрит уже тысяча зрителей. И тесная его каморка разрослась до размеров огромного театрального зала. Четвертая стена восстановлена. Правда, он вновь оказался по сю сторону этой сартровской стены, с которой он сравнивает невозможность, что заставляет смириться человека благоразумного и бесит своей предопределенностью Подпольного человека. Оказался перед своим тупиком, пределом, откуда один путь – назад, в омут своей вины, на дно своей души. Это единственно возможное для него направление.
С тех пор, как рядом была Лиза, как он оскорбил ее, пройдя свою точку невозврата, прошло много времени. «Мне сорок лет», - говорит на страницах «Записок» Парадоксолист книжный. «Мне шестьдесят лет», - вызывающе «перевирает» актер, точно подчеркивает, что принимает огонь на себя, грехи литературного Парадоксалиста на себя – дескать, нечего прятаться за персонажа, за четвертую стену. Да и не спрячешься за нее.
Подпольный человек, каким играет и проживает его Константин Райкин, научился жить со своим адом, управлять им, он приручил свои эмоции, то отпуская их на свободу, то вновь обуздывая их. По-своему даже полюбил уходить в ад, как сталкер в Зону, шокируя ведомую публику видом выворачиваемой наизнанку души, - никакой рай земной не сделает жизнь такой ощутимой. Он понял свою власть над людьми и познал ей цену. Он научился ловить душу собеседника на крючок своей пугающей откровенности, чтобы затем, подманив его так близко и увидев его распахнутые глаза, отвесить тому пощечину своей язвительной насмешки. Ах, вам больно? А почему только мне должно быть больно? Не бытие, а страдание определеяет сознание. Только оно и делает человека человеком.
Он оценил громадные артистические возможности своего душевного стриптиза – в мире, где все так привыкли «заголяться» физически, так раздвинули границы дозволенного, только такое обнажение еще может воздействовать по-настоящему. Он оценил дьявольский драйв этого шоу: что называется, поймал волну, где «интеллектуальная истерика» Достоевского лихо ложится на ритмы рэпа – рваной, неряшливой и яростной кардиограммы нашего времени.
Но рано или поздно шоу должно закончиться. Подпольный человек возвращается к себе, к своим фобиям и к своей памяти. Снят концертный пиджак, сквозь рваный халат просвечивает исподнее. Сознание услужливо рисует на стене знакомые образы. Их тени, как тайные знаки, проступают перед глазами. Стерт лишь самый сочный, яркий эпизод – унизительный обед с «товарищами», которые когда-то насмеялись над Подпольным человеком. Если бы он только мог знать тогда, что обида забывается, а вину не забыть никогда.
Вот тот самый мокрый снег, что заваливал тогда Петербург. Вот он, Черный человек, сотканный из страхов, сомнений, гордыни, мании величия и жгучей вины – растет, как на дрожжах. Вот взметнувшаяся занавеска – потянуло сквозняком, когда Лиза вошла в эту комнату. А вот и она сама, ее покорная несгибаемая фигурка, навязчивый кошмар ее ухода – разбегающиеся в разные стороны тени девичьих фигур, сливающихся в гигантскую сороконожку.
Подпольный больше не сопротивляется отчаянию – так тонущий человек в какой-то момент перестает бороться с волнами. Память и воображение – тут как тут: собственная рука воскрешает прикосновение Ее руки, колченогий стул напоминает, что Она присела здесь, в голове звучат ее слова, простенькие фразы – счастье внутренней цельности, которой никогда не знал он, захлебываясь в сложносочиненных построениях раздвоенного сознания. Отступать некуда: позади стена, впереди – бездна собственной души, единственный путь наверх. Путь этот извилист и непредсказуем: сквозь сумасшедшую гордыню вдруг прорастает любовь такой силы, что Подпопольному человеку страшно становится остаться с ней наедине – проще вновь посеять в своей душе защитную жестокость. Сквозь страх перед отторгающим тебя миром проступает куда больший страх – перед собственным подпольем. Сквозь неизбывную боль от собственной вины прорывается язвительное и беспощадное обвинение всем свидетелям его исповеди: «Ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу». И конца у этого пути нет.
Валерий Фокин, художественный руководитель Александринского театра и Центра им. Мейерхольда, и Константин Райкин, художественный руководитель театра «Сатирикон». Один из самых успешных творческих тандемов сложился еще во время учебы в Театральном училище им. Б. В. Щукина. После окончания учебы они оба оказались в числе приглашенных в московский театр «Современник», и первый же спектакль Валерия Фокина «Валентин и Валентина» с Константином Райкиным в главной роли имел огромный успех. С тех пор они поставили вместе восемнадцать спектаклей, среди которых «Монумент», «Лорензаччо», «И пойду, и пойду» («Записки из подполья» и «Сон смешного человека»), «Этюды по Гамлету», «Лица», «Превращение». Константин Райкин называет Валерия Фокина самым важным режиссером в своей судьбе.
«Записки из подполья» - повесть Федора Достоевского, опубликованная в 1864 году. Считается предтечей экзистенциальной философии и «увертюрой» к великому пятикнижию писателя (романам «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы»).
МИТ-инфо №3 2010 сентябрь
