Евгений Водолазкин: «У нашей цивилизации появляются черты средневековья»
БЕСЕДУ ВЕДЕТ ЕКАТЕРИНА КУПРЕЕВА
Проза Евгения Водолазкина становится театральными текстами, возникает «Театр Водолазкина». «Лавр» Бориса Павловича в Театре «На Литейном» и «Лавр» Эдуарда Боякова во МХАТе им. М. Горького, «Соловьев и Ларионов» Айдара Заббарова в «Современнике», «Близкие друзья» Елизаветы Бондарь в ТЮЗе им. А. А. Брянцева и Сергея Сотникова в «Сатириконе». Освоение идет непросто, появляются спектакли, противоположные по эстетике и философии. Этот разговор с Евгением Водолазкиным происходил во время подготовки «Близких друзей» в театре «Сатирикон».
Екатерина Купреева Изучая ваши предыдущие высказывания, можно заметить, что вы никогда не выражаете отрицательного отношения к чему бы то ни было, никогда никого не ругаете.
Евгений Водолазкин Если начать ругать, то это саморазрушение. Есть вещи, которые меня бесят, безусловно. И их много на свете. Но мне кажется, что неправильно с ними бороться. Знаете, как один мой герой говорит: «Я не спорю, потому что в споре не рождается истина, но гнев и томление духа». Для того чтобы отстаивать истину или то, что ты считаешь истинным, достаточно ее произнести. Истина имеет свою энергию. Ее не нужно подталкивать, как застрявший автомобиль. А спор приводит к окончательному непониманию и ожесточению.
Купреева То есть вы считаете, что истине не нужно быть доказанной и не нужно то, что называют пиаром. Она имеет мощный импульс сама по себе — и поэтому победит.
Водолазкин По большому счету это так. Знаете, я в юности был спорщиком. А потом ушел от этого, потому что понял, что это почти никогда не приводит к успеху.
Купреева Да, в одном интервью вы рассказали, что в какой-то момент жизни радикально изменили позицию. Это касалось политических вопросов, но, кажется, и вашего мировоззренческого взгляда тоже.
Водолазкин Да, я был не только спорщиком, я был довольно-таки политическим человеком. Например, мне казалось, что то, что с нами происходило в Советском Союзе — а мне это не нравилось, — это внешнее, обрушенное на нас, что стоит перейти к другому общественному строю — и все наладится. Наивные мысли, потому что то, что вызывало во мне протест, сидело в нас самих, а конкретный строй был лишь тем, что называется в медицине «клинической картиной». Когда появляется раздражение на коже, совсем не обязательно, что проблема в коже — она может находиться в желудке. Это внутренняя проблема, и она таким образом себя манифестирует.
Купреева Что было толчком, который помог вдруг это понять?
Водолазкин Их было несколько. Но важным этапом был путч 1991 года, когда я был на баррикадах в Питере, на Исаакиевской площади ждал танков и мне казалось, что если мы сможем отстоять сейчас свободу, то все потом пойдет как по маслу. Оказалось, все было гораздо сложнее. Те же люди прошлого, которые, как мне представлялось, портили нам жизнь, вдруг диалектически обратились в свою противоположность — и стали заниматься прежним делом, но только уже в другом качестве.
И ведь человек не только на своем опыте что-то постигает. Он читает книги, например. На меня огромное впечатление произвела пушкинская фраза о том, что он верит только, выражаясь современным языком, в эволюционный путь развития. У него сказано: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов». А улучшение нравов — это улучшение каждого конкретного человека. Я глубоко убежден, что носителем нравственности являетсяне государство, не страна и даже не народ — им является человек. И совокупность совершенствующихся людей улучшает нравственный климат в стране. В любой стране, не только в нашей.
Не надо пасти народы, не надо исправлять человечество, не нужно устраивать мировую революцию. Нужно шаг за шагом улучшать самого себя. Тут огромное пространство для работы.
Есть замечательная фраза Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». И вот это я понял годам к тридцати пяти — что надо заниматься самосовершенствованием и это единственный путь. Потому что всякая акция рождает реакцию, и это ведет к новому витку спирали зла. Когда-то Дмитрий Сергеевич Лихачев сказал, что зла как материальной субстанции нет. Есть только недостаток добра. И поэтому не надо бороться со злом. Потому что так ты входишь с ним в резонанс и поддерживаешь его энергетически. Надо увеличивать сумму добра.
Купреева В период, когда вы поняли это, вы что начали писать?
Водолазкин До этого я писал преимущественно научные работы. Я занимался древнерусской литературой — был очень увлечен ею и сейчас увлечен. Но потом я понял, что мне хочется чего-то помимо науки. Более глубокое понимание мира привело меня к литературному творчеству.
Ведь наука — это рациональный тип познания. Наука не занимается нравственностью, не занимается эмоциональной сферой. А человек состоит не только из головы. И единственная сфера, которая в одинаковой мере относится и к рациональному, и к эмоциональному началу в человеке, — это литература. Вот когда я это наконец всерьез прочувствовал, тогда я и стал уже систематически писать.
Купреева Как я понимаю, повесть «Близкие друзья» вы написали после «Лавра».
Водолазкин Да, я написал ее вскоре, через год, может быть. Причем совершенно неожиданно. Я прочитал в немецкой газете удивительную статью о двух сослуживцах, друзьях, которые вместе воевали у нас, на Восточном фронте, как они это называли, на нашей земле. Когда один погиб, другой запаял его в цинковый гроб, поскольку он был офицером и у него были возможности это сделать, и возил этот гроб до тех пор, пока не удалось найти самолет и отправить тело покойного его жене в Германию. Меня эта история потрясла. При том, что я рос типичным для своего времени ребенком, существовавшим в системе «мы и они». И вдруг меня удивило, что у этих людей, которые для нас существовали такой мрачной массой, что у них была своя жизнь. То есть умом я это и раньше понимал. Но одно дело — понимать, другое — почувствовать.
Когда-то в детстве я понимал, допустим, что есть смерть. Но я ее не чувствовал. Я думал, что она ко мне впрямую не относится, это какие-то личные проблемы тех, кто умер. А вот почувствовал годам к 13–14. Это было для меня огромным переворотом.
Купреева Когда умер кто-то близкий?
Водолазкин Нет, это не имело никакой конкретной причины, а было вызвано общим течением моей жизни. У детей какой-то иммунитет до определенного времени, а потом он уходит. Меня потрясло открытие смерти в том отношении, что если человек умирает, вот так безвозвратно с концами уходит, то зачем все, что он делает на свете? Все имеет смысл только тогда, когда человек бессмертен.
А что касается истории этих немцев, то я вдруг пронзительно почувствовал, что люди — всюду люди. И бывают какие-то страшные обстоятельства, которые превращают людей во врагов. С этими обстоятельствами бороться можно и нужно, но часто они непреодолимы. Они — как ураган, который можно оспаривать, с которым можно не соглашаться, но на ситуацию это не влияет. Чтобы понять эти обстоятельства, нужно проникнуть в человека. Не в людей, не в группу, не в народ, который рядом существует. А в человека. И я попытался тогда представить себе этих людей, которые жили, которых бросили на Восточный фронт, где они столько горя принесли. Я это хорошо знаю, потому что у меня один дед брал Берлин, второй дед погиб в Краснодарском крае, он был танкистом.
Но когда я жил в Германии — мы с семьей там пять лет в общей сложности провели, — ко мне несколько раз подходили немецкие старики и просили у меня прощения. Это странная была с их стороны затея, потому что я тогда был совершенным мальчишкой, я не видел войны, хотя знал о ней не понаслышке. Я тогда им отвечал, что не вправе их прощать. Если бы они обратились к какому-то из моих дедов, может быть, это имело бы смысл, и дед имел право простить. Или не простить. Они это понимали. Я думаю, они искали возможности попросить прощения у России в целом. И это было искреннее покаяние, чувство вины перед страной, в которой они оказались, пусть не по своей воле. Эта повесть — не о прощении, она — о понимании. Понимая их, мы лучше понимаем себя. Как два зеркала, которые бесконечно отражают друг друга, и это помогает понять видимое в обоих зеркалах.
Купреева То есть повесть вы писали потом, имея этот мюнхенский опыт…
Водолазкин Да. Я ведь еще удивительную вещь видел в Мюнхене. Меня с семьей на Пасху 1993 года пригласил в гости Василий Семенович Франк, сын знаменитого философа Семена Людвиговича Франка. Мы сидели за столом, и против меня сидел высокий статный немец. Это оказался граф Генрих фон Айнзидель, потомок Бисмарка. Он с Василием Семеновичем учился в гимназии в одном классе, и они дружили. И потом этот Генрих фон Айнзидель, будучи летчиком, принимал участие в военных действиях. Его сбили под Сталинградом. Когда наши власти узнали, что он потомок Бисмарка, его поместили не с солдатами, а с генералами. И он, который ненавидел фашизм, с большой готовностью вместе с генералом Паулюсом стал принимать участие в антифашистской агитации и пропаганде. Его называли одним из главных русофилов Германии в послевоенное время. Таких людей я знаю много.
И еще одно меня поразило в Мюнхене, чему я был свидетелем. В то время в Германии экстремисты начали поджигать общежития с мигрантами. В частности, было подожжено общежитие, где жили вьетнамцы, гастарбайтеры. И кто-то из известных мюнхенцев призвал всех выйти на улицу, чтобы показать, что это чудовищно — поджигать дома с людьми. Меня поразило вот что. В полуторамиллионном Мюнхене вышло 700 тысяч. Их никто не выводил — люди вышли по собственной воле, вышли со свечами. Это о многом говорит. И вот 700 тысяч двигались по мюнхенским улицам со свечами — у меня слезы стояли в глазах.
Когда я прочитал ту историю в газете, она легла не просто на какие-то мои знания исторические, а на то мироощущение, которое у меня к тому времени сложилось. Это попытка понять их и понять нас. Вообще говоря, изнутри понять что-то очень трудно. Для того чтобы понять себя, надо попытаться взглянуть на себя чужими глазами. Или, допустим, послушать, что о тебе говорит другой человек. Я думаю, что точно так же они смотрят на себя нашими глазами. И опять-таки возникает эта система зеркал.
Купреева Вы, конечно, допускали, что повесть кем-то может быть воспринята как провокация. И, наверное, получали разные отклики на нее. Она была опубликована семь лет назад. Как были тогда восприняты «Близкие друзья» и, учитывая постоянно нарастающую, как мне кажется, волну новых знаний, сведений и идей о Великой Отечественной войне и о Второй мировой войне, как реагируют и воспринимают эту вещь люди сейчас?
Водолазкин Тогда, семь лет назад, была другая международная ситуация. У нас не было такого контекста общественно-политического, таких, как сейчас, отношений с Западом. Отклики в прессе были вполне позитивные. С переменами в общественной ситуации появились и другие отклики.
Купреева Как вы их ощутили?
Водолазкин Люди из круга моих читателей — а этот круг очень широк — отношения к повести не изменили. Более того, они считают ее одним из лучших моих произведений. Вместе с тем в интернете стали раздаваться голоса — по счастью, немногочисленные, — которые интерпретировали повесть превратно. Эти люди находили в ней то, чего в ней не было. Но причина здесь — не в повести. Потому что эти же люди с такой же ненавистью ругали, допустим, «Лавра», который совсем о другом. Я бы сказал, что они писали не обо мне — они писали о себе. Это, на мой взгляд, выражение той агрессии, которая сейчас захлестывает весь мир.
Купреева Нарастающей агрессии, на ваш взгляд?
Водолазкин Да, она растет со страшной силой. Ведь вполне понятно, о чем я хотел сказать в повести. Меньше всего я хотел сказать, что те, кто был нашими врагами 75 лет назад, не виноваты. Я этого не говорил ни тогда, ни сейчас. Я так не считаю. Я считаю, что за ними очень большая вина. Но. Я видел не только эту вину — я видел и искреннее покаяние. Это покаяние для меня внутренне и поставило вопрос о том, как мы сосуществуем на протяжении веков.
Надо понимать, что люди развиваются, меняются, и часто — в лучшую сторону. И надежда на лучшее, на мой взгляд, связана не только со способностью защититься от врагов. Да, мир, к сожалению, устроен так, что нужно уметь и защищаться. Но в не меньшей степени надежда связана с тем, что враги способны перестать быть врагами. Обычно для этого требуется время — иногда большое, а иногда — не очень.
Для меня это очень важная идея, она мной рассматривалась не только на материале Великой Отечественной войны, но и на материале Гражданской войны, которая была страшна тем, что стрелять друг в друга начинали вчерашние соседи и друзья, а нередко — даже родственники. Этой идее у меня посвящен целый роман — «Соловьев и Ларионов». Почему белого генерала не расстреляли, когда его взяли в плен в Крыму? Ведь это было фактически законом в то жестокое время. Вспомним, как в Крыму себя вели Бела Кун и прочие. Они убивали в госпиталях раненых, а генерала Ларионова — не тронули. Причина, оказывается, была в том, что в свое время он не расстрелял красного командира. И тот это вспомнил. Так спираль зла была остановлена. История эта может показаться кому-то утопией. Но это лишь на первый взгляд. На самом деле такие вещи в жизни случаются. Эти две вещи — «Близкие друзья» и «Соловьев и Ларионов» — родственники по прямой, потому что посвящены проблеме"мы и они«.
Купреева Одна из ваших сквозных тем.
Водолазкин Да, у меня есть сквозные темы. Время…
Купреева Которого нет.
Водолазкин Да, которого нет (улыбается). История. И вопрос о том, как справляться со злом: в себе, вообще в мире. Мне также кажется важной уже обсуждавшаяся нами проблема покаяния, потому что нет ни одного человека, который бы не допускал дурных поступков — в том или ином виде. Кстати говоря, роман «Авиатор» тоже посвящен этой проблеме. Ведь когда его начинали обсуждать, некоторые говорили, что это роман о заморозке, и прочие забавные вещи.
Это не о заморозке роман. Это о том, что человек вернулся, чтобы получить прощение, потому что он убил ближнего своего. Потом главный герой, судя по всему, гибнет. Но вернулся-то он как раз за этим — и прощение получил. Ну и, конечно же, «Лавр» — это тоже история покаяния. Главный герой становится причиной смерти его возлюбленной. И всю жизнь он посвящает покаянию. То есть я бы сказал, что «Близкие друзья» — это не какой-то отдельно стоящий текст среди всего, что я написал. Он затрагивает центральные нервы того, о чем я пишу.
Купреева Ваша открытость, непрепятствование пользованию любыми вашими текстами — это не беспокоит вас в том смысле, что неправильно трактуют, неверно подадут, не так представят, не то прочтут? В частности, когда это сейчас касается постановки «Близких друзей» в «Сатириконе», с какими ощущениями вы ожидаете премьеру?
Водолазкин Я ожидаю с надеждой, что это хорошо будет поставлено. Я знаю ваш театр, и то, что он делает, и общую атмосферу, и то, что делает Константин Аркадьевич Райкин, — это для меня, если угодно, гарантия, что все будет хорошо сделано.
Купреева Спасибо. Хочу вернуться еще к одной значительной идее, которую вы выше выразили. Про уровень агрессии, которая сейчас нарастает в мире. Это, собственно, те, процессы, которые описаны в финале «Оправдания Острова», где три праведника восходят на Гору, чтобы спасти человечество?
Водолазкин Пожалуй, да. Я думаю, все, о чем мы говорим, примерно в одной сфере лежит. К сожалению, я вынужден сказать, что агрессия растет во всем мире. Ведь все в мире связаны. И в частности, у нас это происходит.
Купреева Какова природа этой агрессии, можно понять?
Водолазкин Это загадка. Природа всякой агрессии индивидуальна — это единственное, что я могу сказать. Она совершенно индивидуальна. Потому что агрессия, цитируя слова Михаила Булгакова, сказанные по другому поводу, это не старуха с клюкой, это не некое зеркало, которое кто-то разбил и осколки которого попали всем в глаза. Нет, это все вещи не внешнего происхождения, а внутреннего. Какие-то обстоятельства в человеке стимулируют доброе, а какие-то злое. Но в любом случае обстоятельства — это внешнее. И доброе, и злое есть в любой душе. Беда в том, что злое очень хорошо резонирует. В одном человеке, в другом. Эта вибрация растет как на дрожжах. И, мне кажется, неправильно думать, что с ней можно справиться переменой строя или какими-то могучими общественными деяниями. С этим нужно справляться только в каждой конкретной человеческой душе. И именно это делает литература. Литература не обращается к государствам. Она обращается к каждому человеку.
Я скажу вещь, которая, может быть, не покажется очевидной, но я в этом, пожалуй, убежден. Речь об интернете. Раньше, если человек, скажем, малоприятный кого-то обругивал, кого-то не любил, все это утилизировалось там же, так сказать, по месту производства, уходило в песок. Сейчас все это можно распространить по земному шару в течение одной секунды, одним кликом мыши. Я далек от того, чтобы говорить, что виноват интернет. Это только средство. На мой взгляд, человечество не справляется со своими техническими открытиями. Интернет обладает огромными возможностями. Можно, не выходя из дома, узнавать массу вещей, интернет способен избавлять от одиночества тех, кто лишен общения. Человек может заводить себе друзей в Южной Африке, в Австралии — где угодно. И найти родственную душу где-нибудь на севере Канады. Это очень хорошо. Но интернет способен связывать и людей ненавидящих, настроенных на злое. И я думаю, что появление интернета именно сейчас неслучайно. Это не люди ухудшились в связи с интернетом, а интернет пришел тогда, когда наступило время коллективных действий. Хороших и плохих. Оказалось, что плохих действий больше. Сейчас интернет завершает целую эпоху, которую мы называем Новым временем. Как когда-то книгопечатание завершило Средневековье.
Потому что средневековый текст был безграничен, он продолжался бесконечно, перетекал в другие тексты. А когда возникла необходимость поставить пределы тексту, сделать его индивидуальным, а не анонимным, возникло книгопечатание. Вот интернет — это по значимости вещь, играющая такую же роль. Только сейчас, наоборот, этот текст становится снова безграничным. И в смысле продолжения, и в смысле распространения.
Это сложная тема. Скажу только, что сейчас тот резонанс дурного, о котором мы говорили, когда одна темная душа связывается с другой, имеет очень большие возможности. Мы видим, как организуется травля разных людей. Это объединение вокруг злого. И с ним напрямую бороться не получится. Не будешь же закрывать интернет. Здесь можно только апеллировать к каждой человеческой душе. Я не луддит, не сторонник того, чтобы ломать машины, просто эти средства связи людей надо использовать во благо, а не во зло.
Купреева Теоретически бесспорно. А, кстати, в какой момент закончилась Древняя Русь, что было финальным аккордом?
Водолазкин Древняя Русь, как и вообще Средневековье, себя исчерпала. Средневековье — это эпоха сосредоточения человека на себе, на Боге и в гораздо меньшей степени на обществе. В свое время Николай Бердяев разделил исторические эпохи на дневные и ночные. Дневные — это яркие, блещущие, брызжущие искусством, мыслью, прекрасными текстами, живописью, скульптурой. Он к дневным эпохам относил Античность и Новое время. А Средневековье — это была в его классификации ночная эпоха. Что делает ночью человек? Он сосредотачивается, осмысливает то, что произошло за день. Это время очень большой концентрации, едва ли не более значимое для переваривания пережитого днем, чем сам день. Это на самом глубоком уровне подсознания происходит.
И вот Средневековье и на Западе, и у нас, хотя с некоторой дистанцией, окончилось тогда, когда ночная фаза была выполнена. Когда осмысление произошло — и начался другой этап. Средневековье — это богоцентричный мир. Заметьте, в Средневековье не было неверующих людей вообще. Были люди, по-иному верящие. Но чтобы кто-то не верил — такого, пожалуй, не было. Происходит секуляризация этого общества. И мало-помалу средневековое общество становится все более светским. Что в итоге получается? Что в центре мира стоит не Бог, а человек. Бог с точки зрения человека Нового времени — нечто маргинальное, стоящее сбоку, имеющее отношение далеко не ко всем. Вот, собственно говоря, в этот момент и оканчивается Средневековье.
Купреева Возвращаясь обратно и следуя этой логике, наше время, похоже, тоже исчерпало себя, и мы находимся в точке разрушения. Или перерождения.
Водолазкин Да. Я в этом убежден: Новое время уходит. Но никто не знает, что будет дальше. Я думаю, что нового Средневековья не будет в том виде, в каком оно было до этого. Я как историк литературы опубликовал несколько работ, где заметил, что то, что называют постмодернизмом, та поэтика, которая называется поэтикой постмодернизма, существовала в Средневековье. И когда мой роман «Лавр» называют постмодернистским текстом, это неверно. Это не потому, что я не люблю постмодернизм. Он — очень значительное явление, сыгравшее большую роль в истории культуры. Но роман написан строго в русле средневековой поэтики.
А литература — это ведь одна из граней цивилизации. Мое наблюдение показывает, что происходят изменения цивилизационного порядка.
Меняется тип цивилизации. И то, что появляются формы и черты Средневековья, — не случайно. Так дети часто бывают похожи не на родителей, а на дедушек и бабушек. Современность берет многие средневековые формы. Но мы еще не знаем, что в эти формы будет залито. Важно содержание, которое будет в этих формах, и вряд ли кто-то может сказать сейчас, каким это содержание будет. Вот главный вопрос.
И реакция на пандемию коронавируса тоже удивительна и совершенно неслучайна. Ведь были гораздо более страшные эпидемии. Даже в XX веке была страшнейшая испанка, которая унесла многие миллионы человеческих жизней. Но ничего подобного по типу реакции тогда не было. Сейчас мир, видимо, дошел до какого-то предела в объединении, и, судя по всему, пойдет процесс некоторой атомизации. В последние десятилетия исчезли границы — как между государствами, так и между людьми. Потому что в интернете эти границы стерты: уже не поймешь, где жизнь частная, а где общественная — одно перетекает в другое. Проблемы, считавшиеся раньше глубоко личными, решаются сейчас в общественном пространстве. И тот День открытых дверей, который существовал до сих пор, видимо, прекратится. По крайней мере в полной мере он уже не восстановится после победы над пандемией.
Не то чтобы мир использовал пандемию, но она ему помогла оправдать это восстановление границ. Потому что история, по моему глубокому убеждению, существует по принципу маятника. Это то, о чем сказал Екклесиаст: «Время собирать камни, и время разбрасывать камни». Я думаю, мы переживаем сейчас величайшее историческое событие.
Купреева А следуя Бердяеву, мы засыпаем.
Водолазкин Ну да… Но это такой у Бердяева конструктивный сон. Помните, как у Галича описан другой тип сна: «И где-нибудь, среди досок, / Блаженный, приляжет он. / Поскольку — Культурный дoсуг / Включает здоровый сон».
Купреева Да, это несколько другое «Пускай человек поспит!..» Какое ваше любимое произведение о Великой Отечественной войне?
Водолазкин Наверное, «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова: это очень честная книга. Пронзительно описание блокады в «Воспоминаниях» Дмитрия Сергеевича Лихачева. Можно вспомнить и стихотворение Твардовского «Две строчки» 1943 года, хотя описывает оно Финскую войну. Оно потрясающее. Это, на мой взгляд, одна из вершин мировой поэзии. Речь там идет об убитом молодом солдате, лежащем на льду Финского залива. Там какой-то удивительный, совершенно неземной взгляд: «Среди большой войны жестокой, / С чего — ума не приложу, / Мне жалко той судьбы далекой, / Как будто мертвый, одинокий, / Как будто это я лежу, / Примерзший, маленький, убитый / На той войне незнаменитой, / Забытый, маленький лежу». Это удивительный стереовзгляд. Причем частичный повтор одной строки оказывает совершенно фантастическое действие. Удивительная способность: войти в этого убитого маленького человека и увидеть в нем себя — или его в себе. Собственно говоря, эта способность увидеть себя с какой-то совершенно неожиданной точки — это даже не об убитом, а о том, кто живет.
Купреева Удивительный взгляд.
Водолазкин Такой же удивительный взгляд, пусть в других обстоятельствах, я знаю только у Тютчева: «Она сидела на полу / И груду писем разбирала, / И, как остывшую золу, / Брала их в руки и бросала. / Брала знакомые листы / И чудно так на них глядела — / Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело…». Вот это перемещение на другую точку — и здесь я говорю уже как литературовед — это очень сильное художественное средство. Возвращаясь к разговору о «Близких друзьях», скажу, что для меня было важно посмотреть на нас «их» глазами, а на «них» — нашими.
Купреева Хорошо известно ваше определение жанра «Лавра» — «неисторический роман». Здесь ведь тоже подходит «неисторическая повесть»?
Водолазкин В каком-то смысле да. Знаете, мне кажется, что любое сочинение на историческую тему — оно не может быть только «историческим». Всякая вещь, написанная даже на материале прошлого, — говорит прежде всего о современности. И если эта вещь не отвечает на современные вопросы, она не вызовет отклика в душе читателя. «Лавр» — это о нас, поэтому он неисторический. Это не о том, как жилось в XV веке, это о современности. Можно описывать то, что в современности есть, а можно, напротив, говорить о том, чего в ней нет. Можно показывать, что и в Средневековье были вещи, которых не хватает нам нынешним: размышления о вечной любви, о смысле жизни, о Боге. Мы очень много говорим друг с другом, но мало — сами с собой. Еще меньше — с Богом. Здесь приходят на память замечательные строки Галича: «С добрым утром, Бах, — говорит Бог. / С добрым утром, Бог, — говорит Бах». Беседа, как сказали бы сейчас, на высшем уровне, но она доступна каждому.
Фото из архива писателя
