КОНСТАНТИН РАЙКИН: «ЛЮДИ СЕЙЧАС МАЛО ВЕРЯТ В ДЕЙСТВИЯ ПО СОВЕСТИ»

30 марта «Сатирикон» отметил круглую дату: ровно 30 лет назад Константин Райкин был назначен художественным руководителем театра. На протяжении многолетней истории «Сатирикон» переживал разные периоды, но сейчас наступил, наверное, самый сложный. Дело в том, что никто пока не может назвать внятных сроков окончания реконструкции, и коллектив уже не первый год продолжает вести кочевую жизнь, выпуская в таких условиях на порядок меньше спектаклей. Об этих и других тревогах Константин Райкин рассказал в интервью «Театралу».
 
– Константин Аркадьевич, нынешняя реконструкция это, наверное, не только испытание для коллектива, но и возможность подвести итог предшествующему периоду. За тридцать лет вашей деятельности успехи очевидны, а как вам кажется, что театру не удалось за это время?

– Это же горизонт… Не удалось масса всего. Во-первых, есть некое представление о совершенстве, которое недостижимо, но приближение к нему возможно. Во-вторых, я хорошо вижу пространство над своим уровнем и над уровнем нашего театра. Тут любой параметр возьми, критерий – я назову, что мы умеем, а что нет.

Мне вообще кажется верной позиция, когда человек занимается искусством всерьез: не почивает на лаврах славы, не подводит итоги, не коллекционирует регалии, а продолжает движение и называет это не творчеством, а просто работой.

Мне даже странно как-то произносить такие фразы, как «мое творчество» или «наш творческий продукт». Всегда хочется снизить пафос, потому что это такая очень потная воловья работа, лошадиная. И чем больше ты умеешь (потому что есть некий набор «умений»), тем отчетливее понимаешь, как многого еще не можешь достичь.

Бывают совершенно неожиданные открытия, когда вдруг становится обидно за себя: почему ты так не сделал? Почему не догадался? Даже очень молодые, совсем юные, даже студенты мои иногда от беспомощности играют совершенно гениально, потому что не наработали еще штампов и просто вынуждены стать теми, кого они играют. У них нет навыков, нет мастерства, поэтому способны на уникальные открытия.

Они не знают, как делать нельзя, но пребывая в странном своем заблуждении, становятся порой просто непостижимыми. Когда начинается освоение азов мастерства, эта степень совершенно оголтелой непосредственности, какой-то связи с природой, с самим Господом Богом постепенно утрачивается. Они могут вообще больше никогда этого не достичь, а иногда достигают, но уже через ремесло и законы профессии.

Всегда можно себя успокоить и охладить свою зависть тем, что у каждого из нас – особый путь. Это как некий димедрол для души, когда в противовес чему-то блестяще сыгранному можешь сказать: «А зато он не умеет то-то и то-то».

Логика проста: он не умеет так, как я, а я не могу так, как он. И с этой творческой ничьей можно разойтись. И тем не менее природа актерского дела коварна: ты всякий раз при встрече с настоящим талантом отчетливо видишь, что всегда стоишь вначале пути и этот путь бесконечен.

– Наверное, этим объясняется и то, что вы регулярно обновляете состав театра? У вас ведь процентов на 80 он постоянно молодой…
– Да, но при этом риск тебе сопутствует всегда. Я обновляю состав просто потому, что есть реальное положение вещей в нашем театральном деле.

Я абсолютно, так сказать, практик театральный. За десять лет работы в «Современнике» сыграл 15 главных ролей, что очень много для артиста моей фактуры, но при этом я играл и в массовке. Вообще, в «Современнике» много лет поддерживался принцип (не знаю, соблюдается ли он сейчас), что сегодня ты играешь центральную роль, а завтра можешь выйти в бессловесном эпизоде. Это очень полезная позиция для того, чтобы увидеть театр не только с парадной, но и с черной стороны.

– Ну, вы же знали ее и без того? 
– Все равно, ты видишь какие-то нюансы. Халтура ведь тоже очень разнообразна и многолика. Там есть лень, притворство, интрига, мстительность, всякая театральная мерзость. Она же не кричит о себе: я мерзость, я мерзость, я лень, я халтура. Она притворяется болезнями, прикрывается демагогией, псевдоинтеллектуальным спором, подсиживанием, желанием как можно дольше не выходить из зоны комфорта и т.д.
И я в свое время дал себе клятву, что если я когда-нибудь стану больше, чем артист (то есть когда от меня будет зависеть жизнь коллектива), то я никогда не допущу подобного: я буду уничтожать это на корню.

«Современник» – это мой родной дом, и я, до сих пор так к нему отношусь. Он был хорошим театром во все времена, но даже в хорошем театре всегда есть бациллы, поэтому важно проводить профилактическую работу, чтобы разрушительные процессы не мешали процессу созидательному.

Короче говоря, одна из горьких сторон актерской жизни заключается в том, что артист (когда он хорошо устроен), как правило, в девяноста случаях из ста, начинает успокаиваться, перестает хотеть играть. Даже для очень талантливых спектакль превращается в досадную особенность дня.

Я отношусь к тем редким людям, которые, как и мой папа, без сцены жить не могут. Я продолжаю любить и репетиции, и спектакли не меньше, чем это было в юности.

Знаете, в курсе «Мастерство актера» есть такое упражнение, которое называется «Перемена отношения к предмету». И любовь здесь ключевая категория. Любовь – это чувство, которое ты обязан вызвать в себе и держать в состоянии стабильности, иначе ты не артист, не профессионал. Полюбить играть Гамлета – это и дурак полюбит: всё время в центре внимания, кланяется, цветы получает. А ты череп Йорика полюби играть. Вот кого-то из второстепенных персонажей полюби, кто кланяется сбоку, ведь не полюбишь – не сыграешь. И это очень связано с понятиями «молодость», «трепет», это вообще вещь, которая профессионально необходима.

Как-то однажды я со своими студентами-первокурсниками встречал Новый год в театре. И мы, отпраздновав в актерском буфете, в 2 часа ночи пошли на сцену. Зрелище довольно странное: декораций нет, стоит один осветительный прибор на треножнике, в темноте – зрительный зал, силуэты кресел… Можно сказать, ангар, пустое пространство. Первокурсники расползлись такими вдохновенными амебами, стали это пространство как-то оживлять и достали фотоаппарат. Причем я тоже попал в кадр. Это фантастические снимки, потому что все мы на них совершенно очарованные. Конечно, я старше, но лицо у меня такое же вдохновенное, как и у них. Потом, когда фотографии мы размножили, я ребятам сказал: «Я бы хотел, чтобы никогда эти кадры не стали бы обвинительным документом, когда вы превратитесь в циничных чесал, бабкозарабатывателей, когда вы за большой гонорар согласитесь играть в чем угодно – в любом мыле и дерьме. Вот, чтобы это никогда не оказалось страшным несоответствием и пропастью между тем, какими вы были и какими стали. Мне бы очень хотелось, чтобы вы навсегда остались такими, как сейчас».
И надо сказать, что я знаю нескольких людей в нашей профессии, которые это качество пронесли через всю свою жизнь. Прежде всего это мой старший товарищ Олег Павлович Табаков: он всегда очень любил играть на сцене. И он всегда был таким очарованным странником, при том что он хулиган, и у меня бывали с ним внутренние несогласия (ну еще бы, мы ведь 10 лет просидели в одной гримерке, а это, как вы понимаете, «окопные отношения»). Вот он из очарованных. И папа мой тоже был таким артистом, абсолютно балдеющим от сцены. Это очень важно, хотя в жизни встречается редко.

– Но все же расставаться с недавними учениками вам не жаль? Ведь вы к ним прикипаете как к детям со всеми их недостатками, со всей их леностью и прочим…
– Да нет, это нормально, дети должны покидать родительский дом. Кроме того, у меня в театре принцип текучести кадров сознательный. Нет застоя, творческий коллектив нуждается в постоянном вливании свежей крови. Хотя вместе с тем есть и артисты, которые работают у нас более тридцати лет, это, так сказать, золотой песочек, который намывается. Их немного, но они есть.

– Сейчас, когда «Сатирикон» живет на чемоданах и ждет окончания масштабной реконструкции, как вам удается поддерживать творческую энергию коллектива? Вопрос задаем неспроста: в репертуаре заметно снизилось количество названий…
– Да, это наша боль. Идет борьба за выживание, причем не в поэтическом, а в буквальном смысле слова. Здесь опасности изнутри и снаружи. И неизвестно, что страшнее, поскольку снаружи – организационно-административные, финансовые проблемы, а внутри – проблемы творческие.

Ну, предположим (беру оптимистичный вариант), мы преодолеем все препятствия, и новая сцена увидит свет в ближайшем будущем. Но это ведь, в лучшем случае, половина дела, поскольку театр – это не только стены, но и компания, внутренний дух, а это сейчас подвергается, повторюсь, очень серьезным испытаниям. Как только мы лишились возможности выпускать, как минимум, два больших спектакля в сезон, для труппы начался страшный, деструктивный процесс – артисты стали расползаться.

– Но вы ведь что-то делаете для того, чтобы это не усугублялось?
– Слежу за тем, как идёт наш текущий репертуар. Но этого мало. Я всегда подхватываю и с удовольствием продолжаю любые инициативы – собраться, порепетировать, отметить какой-то внутренний праздник – от дня рождения до юбилея спектакля.

– То есть опять всё заново, как было когда-то?
– Это не заново. Заново даже легче. Тут очень много сложностей. Во-первых, 14 человек молодых, которых я взял в театр и которых нужно сейчас занять интересной работой (они выпускники моего курса и он был, с моей точки зрения, очень удачным). Они выпустили сейчас два спектакля, они молодцы, они невероятно творческие ребята, но это творчество, которое произрастает еще из школы. Это их доделанные дипломные работы, это развитие, а нужна полноценная постановка в условиях драматического театра. И пока я не могу этого сделать.
Во-вторых, тревожит меня творческая биография тех артистов, которые работают у нас уже много лет. В нашем театре всегда была очень сильная семья, несмотря на большую текучесть кадров, но именно поэтому она и сильная. Здесь здоровые тенденции намного превышают деструктивные. Ведь что такое творческое начало? Это некое «электричество» и неудобство, которое ты доставляешь своим партнерам по сцене. То есть когда артист, принятый в труппу, не расслабляется, как в шезлонге и его мелкие черты лица не обрастают жировыми кольцами, – а когда находится в творческом напряжении, понимая, что его всё время подсиживают не в подлом, а в творческом смысле. Кто подсиживает? Вновь прибывающие сильные ребята.

– Кстати, а лично вы при своем колоссальном опыте чем-то подпитываетесь у молодежи?
– Конечно. У них безумное количество творческой энергии. Они совершенно атомные ребята, способные и после главных ролей не утерять трепетное отношение к работе. Возьмите, например, Дениса Суханова, это уникум и к таким людям главное не слишком привыкать, потому что иначе две трети актёрского мира покажутся тебе сплошными халтурщиками. Денис совершенно театральный герой, рыцарь театра, поскольку кроме театра у него и нет ничего. Он живёт только этим. Это и есть служение (не путать со службой).

– Но, между прочим, аналогично отзываются режиссеры и о вас. Вспомнить хотя бы интервью Валерия Фокина, который выпустил с вашим участием, наверное, уже два десятка спектаклей…
– Вообще Валерий Фокин это фигура, которая – так уж сложилось – стоит для меня совершенно отдельно в театральном мире. Мы друг к другу хорошо относимся, я всегда интересуюсь его делами и планами, но могу сказать, что в работе он тоже человек достаточной жёсткий, энергичный, темпераментный. При этом мы разные, но наша человеческая связь всегда была замешана на театре, конечно же. И он всегда был режиссёром, а я всегда был артистом. И хотя я уже много лет ставлю спектакли и преподаю, при нем я Артист Артистыч и больше никто. Это важно, так сказать, для чистоты отношений и будущего результата.

– То есть возразить как режиссер режиссеру вас не тянет?
– Я давно научился никогда так не делать, несмотря на то, что еще в молодости чувствовал в себе не только актерский потенциал.

И в то же время в какой-то момент у меня возникали большие сомнения, а вообще, следует ли идти мне в артисты. Всё-таки я сын Аркадия Райкина, а это, знаете, страшное дело при моём характере, потому что, я не то что, облокотиться на эту фамилию не мог, а это было долгие годы проклятием моим.

Мне говорили: «Поверь, быть сыном знаменитого артиста гораздо легче». Какое легче! Когда у тебя фамилия Тютькин, то тебя сравнивают с нулём, с уровнем моря. Поэтому если немножко завышаешься над уровнем моря, то ты уже гора. Гора Тютькин. А когда ты даже Казбек, то все равно на фоне Джомолунгмы выглядишь как могильный холмик, да ещё с моими данными. Папа ведь красивый человек – костюмный, стройный. И все говорили: «Где сын Райкина?» А когда узнавали, то реакция была одна: «Боже мой!» Я видел эти испуганные лица. Это было совсем не то, что они ожидали.

– У Марины Неёловой есть замечательная история о вашей первой встрече…
– Неёлова говорит, как человек, который очень хорошо ко мне относится, а кто-то ведь не поборол этого шока первой встречи. Так и осталось...

Вообще, это сложно анализировать, особенно сейчас. Я понимаю, в годы моей молодости обо мне, наверное, еще не знали, но ведь и до сих пор, когда приезжаешь на периферию, некоторые совершенно искренне изумляются. «Вы сын Райкина?» – говорят мне, шестидесятивосьмилетнему человеку. Иной раз хочется сказать: «Нет». Люди считают, что это мое знамя, понимаете? И каждый глубокомысленно подмечает: «Природа не отдыхает на детях»…

– Вас многократно об этом расспрашивали, но все же хочется пояснить читателям: после окончания реконструкции на месте нынешнего «Сатирикона» будет построен целый театральный квартал?
– Да, хотя есть некоторое житейское заблуждение, связанное с расположенным рядом торговым центром «Райкин Плаза». Досужие разговоры, будто Райкин должен с этого что-то иметь. Я с этого ничего не имею совсем. Я просто туда хожу как покупатель, но кто-то верит необоснованным сплетням и говорит: вот, пожалуйста, это его кошелек. Некоторые нечистоплотные СМИ показывают «Райкин Плаза», а рядом с ним – разрушенный театр и говорят: видите, мол, как он любит театр? Он его разрушил.

Меня и позиционируют многие, как бизнесмена. А я бизнесом вообще никогда не занимался и не занимаюсь, к счастью.

– Но все-таки как возник этот бренд «Райкин Плаза»?
– Мы в свое время договорились со строителями торгового центра, что они купят фамилию, которая по сути является знаковой для целого микрорайона. Бренд очень дорогой, и мы преимущественно на эти деньги построили театральную школу. То есть к моему личному бюджету это не имеет никакого отношения: всё это сделано для города. А в глобальном смысле «Райкин Плаза» обозначает не только торговый центр, но и мощное культурное гнездо, которое здесь задумано. В него входит театр «Сатирикон» имени Аркадия Райкина, школа, кинотеатр, книжный магазин. То есть это большая культурная площадка. И потому даже на театральных программках студенческих спектаклей есть логотипчик «Райкин Плаза», потому что «плаза» это вообще-то площадь.

– Микрогород, можно сказать?
– Мы так и сделаем. По окончании строительства здесь появится памятник Аркадию Исааковичу…

– И еще, кажется, будет открытый уличный театр?
– Да, он уже есть, хотя он не имеет прямого отношения к школе, но это одно здание. Это все будет нечто потрясающее по своим возможностям.

– Как вам кажется, почему ваш крик души, ваше обращение к общественности вызвало такие нервные реакции вместо того, чтобы понять и хотя бы поддержать морально?
– Потому что люди сейчас мало верят в действия по совести. Они могут предположить все что угодно кроме твоих исключительно творческих целей и задач. Боже мой, если бы кто-нибудь о каком-нибудь спектакле говорил столько, сколько о моей речи на съезде СТД.

– Или вспомнить, сколько было публикаций, когда из-за травмы вы перенесли спектакль. 
– Да. К сожалению, так сейчас устроена жизнь наша. Я с тревогой думаю о том, какой подарок может сделать артист желтой прессе? Умереть. Причем умереть как-нибудь скандально. Никогда в жизни ни на одной премьере не собиралось столько «журналистов», репортеров, фотографов, сколько на панихидах…

Не буду переходить на личности, но сколько подобных примеров: умирает какой-нибудь замечательный актер, и думаешь, господи, если бы хоть раз в жизни на премьеру с его участием набежало такое количество народу. Никогда в жизни! А вот он умер, и это стало колоссальным событием. Я понимаю, конечно, смерть – это некое завершение, это некий, ритуал очень значимый. Но сопровождается ведь публикациями не о творческом вкладе в культуру страны, а сообщениями о наследстве, о женах, о тайных страстях и многом другом. Прямо какие-то стервятники.

– Когда вы говорите, что театр – лучший миротворец, это понятно всем. Особенно сегодня, когда столько ненависти вокруг. Причем, культивируемой ненависти. И нет никаких точек опоры, но вдруг вы выступаете в Сеговии с пронзительной речью, которая расходится на цитаты, потому что в ней обозначен некий духовно-нравственный ориентир. И дело не только в речи. Такую же роль, надо полагать, сыграли и ваши поездки на Украину: это ведь колоссально важный миротворческий жест: снять напряжение, напомнить, что все мы люди и что культура должна стирать границы между братскими народами…
– Да, но видите, что пока этого мало. Для меня Украина – глубокая рана. И ко всему, что происходит, я отношусь с колоссальным сочувствием. Меня всегда хорошо там принимали, но недавнее выступление в Одессе оказалось сорванным. Я не хочу это муссировать: настолько всё было понятно, при том что Одесса – замечательный город, там прекрасная публика, равно как и в других городах Украины. Я же был там до этого несколькими месяцами раньше – на праздновании пушкинских дней. В Киеве, например, был переполненный зал, и даже неловко подчеркивать, но это был просто триумф. Я вышел и не мог начать: стоял и стоял, слушал аплодисменты. Так же и в Харькове. Это было свидетельством того, как они соскучились по русскому языку и как важно не обрывать творческие связи. У нас же раньше в Киеве всегда проходили гастроли, мы возили туда весь свой репертуар. И такой публики, как в Киеве, не было больше нигде в мире, потому что это была русскоязычная публика. А вместе мы, в основном, южные славяне, а это какой-то другой уровень темперамента, чем в северных наших краях.
Поначалу мы даже терялись: не знали, что с этим делать. Все наши спектакли, все наши шекспировские постановки проходили на ура. Они вызывали нас на поклоны даже в конце первого действия, перед антрактом, и нам было впору выйти раскланяться, как в балете. Антракт – это ведь еще не финал, а нам все равно аплодируют и аплодируют. Что делать!

Отличная публика. Когда смотришь новости, думаешь: господи, неужели это всё исчезло? Судя по сведениям, они все превратились в ненавистников. А когда приезжаешь туда, то оказывается, что никуда они, слава богу, не делись. Они остались в том же количестве, которое может создать аншлаг в большом зрительном зале.

Правда, я вижу, в каком состоянии некоторые театры, насколько растренированы актёры. Все это очень сложные процессы, которые, разумеется, влияют на публику. Я имею дело, конечно, с лучшей частью населения, потому что сам факт прихода в театр, да еще на стихи дорогого стоит. Они понимают, на что идут. Не ждут от меня каких-то танцулек и актерских баек.