Лир сделал глупость
Наталья Казьмина
Лир сделал глупость
В театре "Сатирикон" Шекспир перечитан и прочитан заново
Константин Райкин любит публику, но не делает из этого культа. Он приучил ее ходить в "Сатирикон", но продолжает бежать дистанцию. И не оставил привычки внутри общедоступного театра позволять себе и театр художественный, начатый еще Петром Фоменко и Робертом Стуруа. Юрий Бутусов с его шекспировскими спектаклями (Ричарда" и "Лира" хочется назвать диптихом) в этой компании.
"Лир" из тех немногих московских спектаклей, к которым нужно возвращаться. О нем есть что сказать подробно. При этом достаточно внятно в нем сочетаются "театр не для всех" и "театр для каждого". Не упрощая шекспировских смыслов и предлагая зрителю (и актеру) довольно сложную метафорическую структуру, Бутусов умеет рассказать историю. В ней масса ассоциаций, так что интеллектуалу, увы, знающему, чем история закончится, будет чем заняться. Не говоря уже о зрителе, который услышит историю впервые. Еще лет 20 назад восприятие "Лира" как благородной трагедии было порушено Стуруа, который увидел в ней историю возмездия. Бутусов существует, мне кажется, в этом же русле, но делает свои открытия.
Если в двух словах, он ставит историю человеческой глупости. "Лир сделал глупость!" - почти комически восклицает Лир Райкина, едва успев разделить королевство между дочерьми. "И это есть человек?" - разводит он руками в финале. Между этими репликами и пролегает путешествие Лира от глупости к мудрости. Бутусову явно важнее страдания Лира - и сострадания ему - анализ открытия мира, которое приходит к старику перед самой могилой.
Это история одного прозрения, сказала бы я, если бы не боялась впасть в пафос (ему давно не веришь). И Бутусов боится впасть в пафос, поэтому его "Лир" фактурно груб и поначалу кажется вызывающе простым. В нем соединены три перевода - Дружинина, Кетчера и Пастернака, два поэтических и один прозаический, два ранних и один великий, два мало известных и потому звучащих свежо, и один до боли знакомый. Зазора не видно, и понятно, почему они вместе. Красоты стиля у Бутусова предельно спрятаны, романтический Пастернак "слышен" лишь в монологах безумного Лира: безумец имеет право говорить стихами. В остальном этот "Лир" кажется прозой. Прозой жизни. А жизнь груба.
В этом "крестьянском" королевстве царят чистые цвета (художник А. Шишкин). На фоне дерева яркими пятнами смотрятся платья трех лировских дочерей: красное - воительницы Гонерильи (М. Дровосекова), желтое - глупышки Реганы (А. Стеклова) и белое - девочки Корделии (Н. Вдовина). У этого королевства нет породы. Не наблюдается и богатства. Стол - на козлах, от дождя спасаются под картонкой. Дверь не ведет никуда: в дверь выходят, но стен у этого королевства нет. Здесь нечего особенно делить. Здесь спор идет не о богатстве, хотя все рвутся куда-то наверх. Здесь идет метафизический спор.
Историю играют на обломках мира. И на обломках культуры. Как на часах, у двери стоят три холста, три осколка стиля. Картины явно нуждаются в реставрации. Как и все королевство. К финалу от них останутся голые рамы, а от королевства - и камня на камне. Сцена будет засыпана старыми газетами. И за дело, взяв метлы, примутся чистильщики. Встанут в ряд и враги, и сторонники Лира. Взмах метлы - и нет на земле Лира. "Беда тому, кто кается, но поздно", - скажет Глостер (М. Суханов), чья история, его и двух его сыновей, Эдмонда (М. Аверин) и Эдгара (А. Осипов), вторит драме Лира. Чтобы стать зрячим, нужно ослепнуть, как Глостер. Или, как Лир, потерять все, чтобы снова стать человеком. Мудрость обретается на ощупь. "Старик", "старость" - эти слова в пьесе прежде не так бросались в глаза. Но Райкину, который играет занимательнейшего старика, это важно.
Крепенький, седой, с курчавой бородой, в черной шапочке, которую он называет короной, этот Лир (наверное, добрый вояка) является делить королевство в подобии кирасы и старых штанах со штрипками. По-домашнему. Первая сцена в трагедии самая важная. Как и зачем поделишь, так потом и сыграешь. Лир Райкина возлежит на столе, прикрывшись, как одеялом, картой своих владений. "Достиг я высшей власти", - мог бы он повторить за другим литературным героем. Его желание послушать, как дочери любят отца, - стариковская причуда. Причуд у него немало. Может с кулаками броситься на Корделию, отказавшуюся говорить, может снять штаны перед обидевшей его Гонерильей и дуться, пока та снова его одевает. Лир Райкина сумасброден, но не более других стариков. Он не глуп, но доверчив. Как все сильные люди, любит окружать себя слабаками. Как все сильные, рано или поздно перестает жалеть слабость и отличать красноречие от лести. Звереть, когда ему дают отпор, как честный Кент (Т. Трибунцев). Лир Райкина простодушен, но обольщен видом с вершины, заблуждением, что мир устроен так, а не иначе, на века. Его обманывает покой величия, которое он принял всерьез. Тут надо не пропустить взгляд Лира-Райкина, впервые осознающего, что обманут. В нем такое детское изумление. Именно в эту минуту в короле рождается человек.
"Из ничего не выйдет ничего", - усмехается Лир, лишая наследства Корделию. Но Райкин с Бутусовым рассказывают историю как раз о том, как "из ничего" (прихоти, самомнения, свары) в конце концов выходит ничего - рушится мир. Лир сделал глупость и закусил удила. Лир сам завел механизм этой цепной реакции. А дальше: Дальше Лир весело сходит с ума, а мир продолжает рушиться, коварство пожирает тех, кем затеяно. Вцепившись в волосы друг другу, катаются по полу сестры, Гонерилья с Реганой. Брат идет с ножом на брата. И даже сам безумный Лир - в просветлении ума! - вдруг вспомнит, что был королем, и скажет ужасное: "А потом на зятьев - и бить без сожаленья". Мир, даже рушась, кажется неисправим.
Безумие Райкин действительно играет весело, но именно здесь можно расслышать трагедию, увидеть актера трагедии. Скачет мысль Лира с предмета на предмет, всякий раз спотыкаясь на нелепом рефрене: "Пароль? - Душистый майоран. - Проходи". Скачет он сам трогательным воробышком, полуголый старик, отринувший "корону, жизнь и королеву". Под знамена Лира-шута и встают только шуты, те, кому нечего терять: Кент, Эдгар, Шут. (Тут единственная промашка режиссера. Одна из загадок "Лира", Шут, приходящий ниоткуда и пропадающий в никуда, Бутусовым осталась не разгадана. Быть может, потому, что королю-шуту Шут больше не нужен? У Бутусова Шута играет женщина, и это наводит на мысль, что рядом с переодетым Кентом и переодетым Эдгаром в его свите могла быть и переодетая Корделия. Шекспировская традиция знает и это.
Одна из самых сильных смысловых сцен спектакля - когда плененный Лир зовет вновь обретенную Корделию в тюрьму: "Чума их сгложет прежде, чем станем плакать мы за них". Старик и дева уходят в смерть, смеясь. Это и есть, по Бутусову, вкус свободы.
Наверное, режиссера тут можно назвать мизантропом. Мир, познающий себя через страдание, и мир, наступающий на одни и те же грабли, его ужасает. "Для богов мы то же самое, что для мальчишек мухи", - сокрушается Глостер, а режиссер воплощает эту мысль в метафоре. Иллюзия так же сильна, как и в его "Ричарде", где люди и вещи по ходу спектакля словно меняли масштаб: все огромнее казался мир-театр, и все меньше в нем люди, люди-куклы. Лир-воробышек кажется уже совсем крохотным.
Однако под финал это апокалиптическое миросозерцание отпускает режиссера, как отпускает Лира месть и желание "все вернуть". Мудрость, дарованная старику, - это и режиссерский выбор: "Нет в мире виноватых. Правы все. За всех я заступлюсь". Финал, придуманный Бутусовым для трагического актера Райкина, эпичен и невероятно нежен. Картина вечной муки старика, этого сизифова труда - видеть мертвыми дочерей и пытаться их оживить - сочинена очень талантливо.
В одной из сцен, когда распахиваются двери, вдруг замечаешь в проеме гигантский фрагмент чьего-то печального лица. Мгновениями оно выглядит кукольным, но иногда кажется частью великой картины. Может быть, это глаза Бога. А может быть, Бог уже мертв...
Источник http://www.smotr.ru/2006/2006_scon_lear.htm
Издательство: МН
Автор: Наталья Казьмина
13.10.2006
Лир сделал глупость
В театре "Сатирикон" Шекспир перечитан и прочитан заново
Константин Райкин любит публику, но не делает из этого культа. Он приучил ее ходить в "Сатирикон", но продолжает бежать дистанцию. И не оставил привычки внутри общедоступного театра позволять себе и театр художественный, начатый еще Петром Фоменко и Робертом Стуруа. Юрий Бутусов с его шекспировскими спектаклями (Ричарда" и "Лира" хочется назвать диптихом) в этой компании.
"Лир" из тех немногих московских спектаклей, к которым нужно возвращаться. О нем есть что сказать подробно. При этом достаточно внятно в нем сочетаются "театр не для всех" и "театр для каждого". Не упрощая шекспировских смыслов и предлагая зрителю (и актеру) довольно сложную метафорическую структуру, Бутусов умеет рассказать историю. В ней масса ассоциаций, так что интеллектуалу, увы, знающему, чем история закончится, будет чем заняться. Не говоря уже о зрителе, который услышит историю впервые. Еще лет 20 назад восприятие "Лира" как благородной трагедии было порушено Стуруа, который увидел в ней историю возмездия. Бутусов существует, мне кажется, в этом же русле, но делает свои открытия.
Если в двух словах, он ставит историю человеческой глупости. "Лир сделал глупость!" - почти комически восклицает Лир Райкина, едва успев разделить королевство между дочерьми. "И это есть человек?" - разводит он руками в финале. Между этими репликами и пролегает путешествие Лира от глупости к мудрости. Бутусову явно важнее страдания Лира - и сострадания ему - анализ открытия мира, которое приходит к старику перед самой могилой.
Это история одного прозрения, сказала бы я, если бы не боялась впасть в пафос (ему давно не веришь). И Бутусов боится впасть в пафос, поэтому его "Лир" фактурно груб и поначалу кажется вызывающе простым. В нем соединены три перевода - Дружинина, Кетчера и Пастернака, два поэтических и один прозаический, два ранних и один великий, два мало известных и потому звучащих свежо, и один до боли знакомый. Зазора не видно, и понятно, почему они вместе. Красоты стиля у Бутусова предельно спрятаны, романтический Пастернак "слышен" лишь в монологах безумного Лира: безумец имеет право говорить стихами. В остальном этот "Лир" кажется прозой. Прозой жизни. А жизнь груба.
В этом "крестьянском" королевстве царят чистые цвета (художник А. Шишкин). На фоне дерева яркими пятнами смотрятся платья трех лировских дочерей: красное - воительницы Гонерильи (М. Дровосекова), желтое - глупышки Реганы (А. Стеклова) и белое - девочки Корделии (Н. Вдовина). У этого королевства нет породы. Не наблюдается и богатства. Стол - на козлах, от дождя спасаются под картонкой. Дверь не ведет никуда: в дверь выходят, но стен у этого королевства нет. Здесь нечего особенно делить. Здесь спор идет не о богатстве, хотя все рвутся куда-то наверх. Здесь идет метафизический спор.
Историю играют на обломках мира. И на обломках культуры. Как на часах, у двери стоят три холста, три осколка стиля. Картины явно нуждаются в реставрации. Как и все королевство. К финалу от них останутся голые рамы, а от королевства - и камня на камне. Сцена будет засыпана старыми газетами. И за дело, взяв метлы, примутся чистильщики. Встанут в ряд и враги, и сторонники Лира. Взмах метлы - и нет на земле Лира. "Беда тому, кто кается, но поздно", - скажет Глостер (М. Суханов), чья история, его и двух его сыновей, Эдмонда (М. Аверин) и Эдгара (А. Осипов), вторит драме Лира. Чтобы стать зрячим, нужно ослепнуть, как Глостер. Или, как Лир, потерять все, чтобы снова стать человеком. Мудрость обретается на ощупь. "Старик", "старость" - эти слова в пьесе прежде не так бросались в глаза. Но Райкину, который играет занимательнейшего старика, это важно.
Крепенький, седой, с курчавой бородой, в черной шапочке, которую он называет короной, этот Лир (наверное, добрый вояка) является делить королевство в подобии кирасы и старых штанах со штрипками. По-домашнему. Первая сцена в трагедии самая важная. Как и зачем поделишь, так потом и сыграешь. Лир Райкина возлежит на столе, прикрывшись, как одеялом, картой своих владений. "Достиг я высшей власти", - мог бы он повторить за другим литературным героем. Его желание послушать, как дочери любят отца, - стариковская причуда. Причуд у него немало. Может с кулаками броситься на Корделию, отказавшуюся говорить, может снять штаны перед обидевшей его Гонерильей и дуться, пока та снова его одевает. Лир Райкина сумасброден, но не более других стариков. Он не глуп, но доверчив. Как все сильные люди, любит окружать себя слабаками. Как все сильные, рано или поздно перестает жалеть слабость и отличать красноречие от лести. Звереть, когда ему дают отпор, как честный Кент (Т. Трибунцев). Лир Райкина простодушен, но обольщен видом с вершины, заблуждением, что мир устроен так, а не иначе, на века. Его обманывает покой величия, которое он принял всерьез. Тут надо не пропустить взгляд Лира-Райкина, впервые осознающего, что обманут. В нем такое детское изумление. Именно в эту минуту в короле рождается человек.
"Из ничего не выйдет ничего", - усмехается Лир, лишая наследства Корделию. Но Райкин с Бутусовым рассказывают историю как раз о том, как "из ничего" (прихоти, самомнения, свары) в конце концов выходит ничего - рушится мир. Лир сделал глупость и закусил удила. Лир сам завел механизм этой цепной реакции. А дальше: Дальше Лир весело сходит с ума, а мир продолжает рушиться, коварство пожирает тех, кем затеяно. Вцепившись в волосы друг другу, катаются по полу сестры, Гонерилья с Реганой. Брат идет с ножом на брата. И даже сам безумный Лир - в просветлении ума! - вдруг вспомнит, что был королем, и скажет ужасное: "А потом на зятьев - и бить без сожаленья". Мир, даже рушась, кажется неисправим.
Безумие Райкин действительно играет весело, но именно здесь можно расслышать трагедию, увидеть актера трагедии. Скачет мысль Лира с предмета на предмет, всякий раз спотыкаясь на нелепом рефрене: "Пароль? - Душистый майоран. - Проходи". Скачет он сам трогательным воробышком, полуголый старик, отринувший "корону, жизнь и королеву". Под знамена Лира-шута и встают только шуты, те, кому нечего терять: Кент, Эдгар, Шут. (Тут единственная промашка режиссера. Одна из загадок "Лира", Шут, приходящий ниоткуда и пропадающий в никуда, Бутусовым осталась не разгадана. Быть может, потому, что королю-шуту Шут больше не нужен? У Бутусова Шута играет женщина, и это наводит на мысль, что рядом с переодетым Кентом и переодетым Эдгаром в его свите могла быть и переодетая Корделия. Шекспировская традиция знает и это.
Одна из самых сильных смысловых сцен спектакля - когда плененный Лир зовет вновь обретенную Корделию в тюрьму: "Чума их сгложет прежде, чем станем плакать мы за них". Старик и дева уходят в смерть, смеясь. Это и есть, по Бутусову, вкус свободы.
Наверное, режиссера тут можно назвать мизантропом. Мир, познающий себя через страдание, и мир, наступающий на одни и те же грабли, его ужасает. "Для богов мы то же самое, что для мальчишек мухи", - сокрушается Глостер, а режиссер воплощает эту мысль в метафоре. Иллюзия так же сильна, как и в его "Ричарде", где люди и вещи по ходу спектакля словно меняли масштаб: все огромнее казался мир-театр, и все меньше в нем люди, люди-куклы. Лир-воробышек кажется уже совсем крохотным.
Однако под финал это апокалиптическое миросозерцание отпускает режиссера, как отпускает Лира месть и желание "все вернуть". Мудрость, дарованная старику, - это и режиссерский выбор: "Нет в мире виноватых. Правы все. За всех я заступлюсь". Финал, придуманный Бутусовым для трагического актера Райкина, эпичен и невероятно нежен. Картина вечной муки старика, этого сизифова труда - видеть мертвыми дочерей и пытаться их оживить - сочинена очень талантливо.
В одной из сцен, когда распахиваются двери, вдруг замечаешь в проеме гигантский фрагмент чьего-то печального лица. Мгновениями оно выглядит кукольным, но иногда кажется частью великой картины. Может быть, это глаза Бога. А может быть, Бог уже мертв...
Источник http://www.smotr.ru/2006/2006_scon_lear.htm
