Люди лунного света
«Все оттенки голубого» в театре «Сатирикон»
Павел Руднев
Энергичный, требовательный, ответственно подбирающий слова Константин Райкин в трансляции перед началом спектакля готовит аудиторию к восприятию нестандартного сюжета. Пьеса Владимира Зайцева начинается с фразы: «Мама, я гей», – и сразу выбивает комфортную подушку из-под зрителя. Действительно наш театр ни сегодня, когда медиа и государство транслирует откровенную гомофобию, ни раньше, когда общество было более толерантно, на эти темы не заговаривал, разве что в резко пародийном духе, обряжая волосатых мужиков в женские одежды и веселясь вместе с ними.
С момента постановки «Вечера с Достоевским» Валерием Фокиным театр «Сатирикон» больше не хочет быть комфортным. В работе по «Запискам из подполья» Райкин-артист вызывал зрителя на поединок, он куражился и издевался, испытывал терпение публики на том лишь основании, что природа артиста, срифмованная с природой шизоидного героя Достоевского, более всего расположена к душевному стриптизу. Артист театра делает то, что публика обычно скрывает: разоблачается на людях, демонстрируя свои душевные травмы. Константину Райкину во все годы существования его «Сатирикона» остро хотелось разоблачить расхожее стереотипное представление об этом театре как о развлекательном, «танцующем». В разные годы предъявляя такие весомые козыри, как Роман Виктюк, Петр Фоменко и Юрий Бутусов, Райкин добился своего. Параллельно, порой не очень громко, скромно, совершенствовалось режиссерское умение самого Райкина.
Что-то весьма серьезное случилось на его прошлогодней «Кухне» по пьесе Арнольда Уэскера, которая начиналась как коммерческая постановка. Холодный блеск хромированной посуды – тут ее горы – ножки официанток, брутальные мужики-повары. Этакое шоу в духе «Стомп» про автоматизм несчастья и ритм счастья на конвейерной кухне гигантского ресторана. Но все менялось на последней четверти. Конвейер внезапно «ломался», и мы слышали не такт и ротор отлаженного механизма, а индивидуальные монологи, случайно произнесенные вслух, а вообще, как правило, скрываемые от общества.
Неструктурированный, отчаянный монолог – мощный сгусток нервов от вчерашнего студента Школы-студии МХАТ Никиты Смольянинова. Его интонацию подхватывал Антон Егоров – взрыв темперамента на кухне, ария сошедшего с ума робота. Райкин-режиссер словно заимствовал навыки постановки российской «новой драмы» на большой сцене, помня о том, что пьеса Арнольда Уэскера относится к «молодым рассерженным», предтечам new writing в Европе. Кровь, депрессия, суицидный дух, мощнейший антикапиталистический пафос, явленный в неистовом, диком крике Алексея Якубова, директора ресторана, который недоумевает, что же еще человеку на рынке труда не хватает, коли заработок есть.
«Кухня» обжигала, так как от «Сатирикона» сложно было ждать рискованного разговора об обществе потребления, о «манагерской» судьбе, о ненависти к рабскому, автоматическому труду, делающему человека слугой, придатком товарооборота. Полностью смещенная интонация театра, который редко до этого был ранящим, некомфортным в разговоре о современности. А еще зазвучала острейшая мигрантская тема: ведь на кухне Уэскера в лондонском ресторане работают по сути те же наши таджики, киргизы, буряты, которые сегодня моют, стирают, убирают, чинят унитазы, проливая невидимые миру слезы. Сегодняшнее колоссальное расслоение общества, разделение труда грозит будущими социальными катаклизмами, масштабы которых мы себе теперь и вообразить не можем, – вот о чем кричала райкинская «Кухня». На ней чувствуешь нечто вроде смущения: редко, когда такие крепко стоящие на ногах большие театры готовы сместить представление о себе.
В воспоминаниях Райкина-отца есть «пылающие» строки, где, казалось бы, благополучный сатирик Аркадий Райкин оправдывается перед критиками: «До недавнего времени в наш адрес слышались упреки – где же позитивные примеры? Где положительный герой? Так много грандиозного и прекрасного в нашей жизни, а вы, товарищ Райкин, все о недостатках. Картина получается какая-то неприглядная. Каждому человеку, от которого я это слышал, а таких было немало за историю нашего театра, я внутренне желал одного – зубной боли. Чтобы заболел у него один зуб. Всего один, но сильно. Чтобы житья не давал. И побежал бы этот человек к зубному врачу. А зубным врачом оказался я. И сказал бы я ему тогда, глядя на его страдальческие глаза: чем вы недовольны? Почему у вас лицо такое перекошенное? Ну да, один зуб у вас разболелся – ну и что? А остальные-то тридцать один здоровы. Так стоит ли из-за одного зуба портить настроение себе и другим? Нехорошо, товарищ, неприглядная картина получается. Идите и ликуйте!»
Очень заметно, что сегодня у главы «Сатирикона» ликующих интонаций для зрителя не находится.
Спектакль «Все оттенки голубого» обрушивается, как холодный душ. Константином Райкиным владеют самые благородные цели, и это целеполагание выражается в том, что умно и точно смещается ракурс разговора. Драматург Владимир Зайцев написал документальную историю о внезапном обнаружении гомосексуальных предпочтений у подростка. Но Константин Райкин строит спектакль, который уводит зрителя от идентификации с главным героем, он предлагает посмотреть на ситуацию глазами родителей. Не что будет с вами, если природа потребует от вас нестандартных желаний, а что будет с вами, когда ваш любимый ребенок почувствует инаковость в своей неотступной половой природе. Что будет с вами, когда невозможно ничего изменить, если не прибегать к насилию, которое с неизбежностью разрушает и насильника и жертву.
Одна из самых тяжелых сцен спектакля – Мальчик (Никита Смольянинов) в клинике для душевнобольных, обколотый лекарствами, деструктивный, диссоциированный, с ускользающей, мерцающей, заторможенной речью. Одетый в белое, как покойник, с отсутствующим взглядом, весь словно бы побелевший, он, опираясь о поручень кровати, медленно делает круг с нее на землю и обратно. Движения лишены человеческой осмысленности. Это насекомое, овощ, так сильно напомнивший былую работу «Сатирикона» «Превращение», где точно так же Грегор Замза (Константин Райкин) медленно умирал на белоснежной кровати, беспомощный и отчаявшийся, с сознанием одиночки, брошенного миром, Богом и своей семьей.
Отец Мальчика (Владимир Большов), военный с военными же мозгами, в финале признается: «Я боюсь сына». Этот диагноз дает ту необходимую дистанцию, когда ребенок, еще вчера бывший родным, своим, оказывается отчужденным, изолированными существом. Оно. Без желаний и свойств. К чему не испытываешь никаких эмоций, кроме брезгливости и безотчетного страха. В предельно реалистической пьесе, написанной по следам реальных событий, реализуется кафкианская аллегория.
Конечно, следует говорить об определенном подвиге, смелости Константина Райкина, который в наше военнизированное время говорит о том, что беспокоит его, как зубная боль. В этом есть невероятная отвага: рискуя всем, и в том числе зрителем (3-4 пары на моем спектакле, поняв, о чем спектакль, ушли, не дождавшись даже второй сцены), не побоялся напомнить, что важнейшая функция традиционной русской культуры – защищать от посягательств государства и общества маленького беззащитного одинокого человека. Это входит в основополагающие ценности, в гуманистическую традицию русской и мировой культуры. Казалось бы, банальность, но в наше время надо об этом напоминать. Звенеть в колокольчик.
Спектакль Константина Райкина входит в череду произведений искусства, которые в последние годы эту тему поддержали: это и знаменитый эстонский фильм «Класс», это и не менее знаменитый документальный фильм «Дети 404» – кино, которое показывает как гомофобские законы и общественный настрой, прежде всего, бьют по самой беззащитной категории населения – детям.
И если в вышеназванных фильмах основной темой становится столкновение инакового героя с подростковой жестокостью и беспощадностью, то темой «Оттенков голубого» становится родительская опека. Один психоз напластывается на другой. Мучающее подростков непонимание со стороны родителей, бесконечно далеких от тинейджерских проблем, родительская изможденность, утомленность, заброшенность, забытовление жизни – Владимир Большов и Агриппина Стеклова мастерски воспроизводят будни семьи, где потеряна любовь и доверие, нежность и – похоже – сексуальная жизнь. Домохозяйка с всклокоченными волосами, разрывающаяся между самодурством претенциозной матери и репрессивностью мужа-прапорщика. Отец, не могущий ровным счетом ничего, кроме как топить горе в водке, взгромождаться на женщину, как лось, и похмельным утром принимать беспощадные генеральские решения. Бедненькие, клацающие шлепанцы заполошенной матери и тошнотворные, разных расцветок сланцы отца только усиливают это ощущение: взрослых, раздавленных бытом, неурядицами, нелюбовью, бедностью.
Поначалу им кажется, что нужно ребенку дать положительный пример семьи – демонстрировать скрепы и семейные ценности. Излечить «больного» положительным примером. Находясь на территории между пародией и документальностью, Владимир Большов и Агриппина Стеклова блестяще показывают, как мучительно дается родителям имитировать счастливую жизнь, натужно улыбаться и картонно «нежно» касаться друг друга. Там, где этих ценностей нет и в помине, из наглядной их демонстрации получается только пародия и фальшь, которую распознать обожженному, травмированному молодому человеку не составляет особого труда. Это травмирует его еще больше и становится обратным аргументом. Убивать любовь можно только из зависти. Убить любовь может только огрубевшая, ороговевшая ненависть.
В финале, остановившись во гневе и истерике, героиня Агриппины Стекловой внезапно говорит ровно и спокойно, белея, как мрамор, от момента прозрения: «Не они уроды, мы – уроды». Так выглядит диагноз этого спектакля: общество, в котором нет любви, уничтожает любовь, которая этому обществу не нравится. Уроды порождают калек, травмируют детей, опираясь на не существующую даже в них самих «норму».
Надо признаться, что пьеса красноярца Владимира Зайцева несовершенна и, скорее, производит впечатление яркого многообещающего дебюта, чем полноценного материала. Но недостатки Константин Райкин не скрывает, а умеет предъявить как достоинства. Спектакль «Все оттенки голубого» сделан немного как примитивистская зарисовка, где важна намеренная простота, безыскусность. Ни Райкин, ни Зайцев не усложняют психологический рисунок ролей. У героев нет второго дна, нет философского обоснования, а родители так и вовсе написаны плоскостно, как фигуры театра в большей степени, нежели живые люди (отсюда и театральные облака, которыми оформляет сцену Дмитрий Разумов). Именно так их и играют здесь: немного Арлекином и Коломбиной, которые прикинутся то хищниками, то цирковыми клоунами. В наличии и яркая подотчетная вульгарность (например, роль, сделанная Мариной Дровосековой с отвагой, с актерской предельной откровенностью – умопомрачительная проститутка, нанятая отцом для искушения мужественности сына), и мелодраматический гротеск. Или забавная бабушка (Елена Бутенко-Райкина), которая точно так же «по-клоунски» лечит ребенка инъекцией искусства. Бабушка, которую от важности раздувает как британскую королеву с культом благочестия, нормативности и всезнайства. Все это – лишь средства. А цель – ввергнуть зрителя в тот духовный ад, душевный освенцим, который разворачивается перед еще не умеющим жить ребенком и зачуханными жизнью родителями, когда их как рок настигает неизбежность. Зритель эмоционально, наглядно получает порцию предельных эмоций, чтобы в полной мере ощутить агонию и страстотерпие семьи, которых могло бы и не быть, если бы общество так рьяно не культивировало гомофобский психоз.
Спектакль начинается как читка. Рассказ о том, как приходит к Мальчику запретное влечение, предпочли не разыгрывать, а прочесть. И в этом решении – вся серьезность постановки. Разобраться в проблеме, дать не готовые решения, а пройтись по проблемам, решая их по мере поступления. Труппа «Сатирикона» демонстрирует, что для каждого из артистов спектакль стал личностным высказыванием, не ролями, а гражданской позицией.
Никите Смольянинову в главной роли удается, наверное, самое важное – быть естественным, остро эмоциональным в своей, в сущности, виктимной позиции. Мы видим агонию очень честного подростка, сумевшего признаться в своих чувствах родителям, но с юности погруженного в проблемы, с которыми он не может справиться. Он еще ребенок, чьи страхи – во все более и более расширяющихся глазах, оценивающих уровень проблемы и глубину наносимой травмы.
Источник:
Люди лунного света
