Пушкин и #НеПушкин
Надо себя сжечь и превратиться в речь…
Моноспектакль Константина Райкина «Своим голосом»
Руководя театром, ставя спектакли, занимаясь с учениками, репетируя свои роли (главные, знаковые), Константин Райкин всегда вел параллельную артистическую жизнь – читал стихи. Добавлял их в каждое сольное выступление, когда для большей части советской публики, не знакомой с его театральными работами, он еще был в первую очередь «сыном Райкина», Труффальдино, фантастически пластичным и уморительно показывающим зверей с человеческими слабостями или абитуриентов с животной органикой, – самый беспроигрышный вариант блистательного лицедейства. Артист дарил зрителям то, что они ждали, но после первой победы резко менял тональность и интонацию и окончательно брал публику в плен поэзией: извлекал чистый дистиллят гармонии из того, что может быть дать человеку слово. «Во что бы то ни стало читай стихи, перед любой публикой», - напутствовал сына Аркадий Райкин, побывав на одном из таких концертов.
Работая со студентами, Константин Райкин давно объединяет свои поэтические выступления с первыми шагами на большой сцене своих учеников: и со своим первым курсом из Школы-студии МХАТ в «Азбуке артиста», и с нынешними студентами - и трудно переоценить значение такого партнёрства и такого камертона для начинающих артистов. Однажды стало очевидно, что и Москве, несмотря на ее театральное изобилие, такие спектакли нужны, как воздух, - и поэтический моноспектакль Константина Райкина вошел в репертуар. В первом варианте спектакля «Своим голосом» публику еще ждал легкий и приятный «аперитив», оставшийся от эстрадных концертов, - отточенный «экспромт» про поступление в театральный вуз (эпидемия хохота в зале гарантирована), лирические воспоминания об отце. Нынешний вариант, который продолжает все время меняться, посвящен только поэзии. И поэтам.
Микрофон, луч софита, открытый космос пустой сцены - без партнеров, предлагаемых обстоятельств, без режиссерских концепций, музыки, сценографии. Почти без эксцентрики, которой Райкин владеет, как, пожалуй, никто в нашем театре (но и она вдруг может оказаться лишней), - но с романтической приподнятостью и ликующим восторгом перед предельной, как нота в мелодии, точностью слова. Или – Слова, начала всех начал. Без фабулы, но с внутренним сюжетом про рай детства и ад века-волкодава, чья страшная тень падает на память о старых исчезнувших двориках и дорогих тебе событиях («… но как припомню долгий путь оттуда…»). Про бесценность простых вещей, про внятность сложнейших гармоний, про свободу и бессмертие в искусстве. Про дьявольские искушения сознания, про радость бытия, отвоеванную у его же, бытия, горя. Про бесстрашие любви, когда человек, наконец, становится равным себе.
В этом спектакле есть и «все оттенки» черного - дьявольски журчит голосок Мефистофеля в пушкинском «Отрывке из Фауста», сталью звенит отточенный сарказм в самойловском «Струфиане», с точностью до формулировок предсказавшем возвращение к безнадежной и мутной идеологии особого пути Руси при кознях Запада. Но чернота нужна, чтобы оттенять свет.
Артист признается, что иногда читает эти стихи просто самому себе – «они делают меня лучше, структурируют, как воду в крещенской Иордани». Самойлов и Мандельштам, Рубцов и Заболоцкий, Лопе де Вега и Пушкин. «...если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, я установил бы для себя правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки по крайней мере раз в неделю; быть может, путем такого постоянного упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее - на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы …» - писал Чарльз Дарвин.
В коротких интермедиях Райкин обращается к публике напрямую - говорит о судьбах поэтах почти конспективно, но передавая ощущение личного ожога от их историй – с таким знанием уже нельзя жить по-другому, нельзя сфальшивить. Нельзя отмахнуться от сознания, что их трагедии не изжиты, не искуплены покаянием. «Я читаю много светлых стихов, - говорит Константин Райкин. - И люди, может быть, по старой памяти ждут от меня чего-то радостного. А мне хочется уводить их в какие-то глубины. Все мы сейчас ощущаем нависание чего-то непоправимого над нашим обществом. А я так просто чувствую вообще нечто апокалиптическое в существовании человека на земле. И если я читаю светлые стихи, я должен качнуть эти качели в другую сторону. Обязательно нужно знать про судьбу поэта, чтобы понимать его стихи. Но также надо понимать, что его стихи – его личный противовес обстоятельствам его жизни. Какие солнечные стихи у Мандельштама – а ведь свою «Скрипачку» он писал в воронежской ссылке».
Эта доверительная интонация разговора по душам тоже роднит его с отцом, который на каком-то этапе своего пути отказался от маски, от лицедейства, от скрытой седины – седой шут-мудрец выходил к публике с чужими незамысловатыми словами, но со своей болью и любовью. Теперь мы слышим ее в выступлениях Константина Райкина – сквозь лучшие строчки, написанные по-русски, - в его личном сопротивлении «утрате счастья».
За всех, кто когда-то жил
«НеПушкин» в постановке Марины Дровосековой и Сергея Сотникова вырос из дипломного экзамена по сценической речи первых выпускников-актеров Театральной школы Константина Райкина и стал репертуарным спектаклем «Сатирикона».
Они высыпают на сцену ватагой. Им явно еще хорошо всем вместе. Начесы, парики, ломаные силуэты платьев, зауженные брюки, пацанские очки, прикольные футболки со смайликами, хулиганский пролог «Очень даже, блин, как Пушкин, но не Пушкин, в общем, блин» – колючий молодой эпатаж. Электробалалайка, компьютер, звукоусилитель, винтажный радиоприемник – их нынешний «надежды маленький оркестрик» (доморощенная группа этого курса «Взаимно, Илья»).
Их «НеПушкин» – перекличка, пересмешка, перепляс, перепев, перестук, пересказ, переосмысление великой русской поэзии, которая, конечно же, никуда не делась, не умерла, не забылась, не закончилась, а продолжает жить.
Федор Сваровский с его апокалиптическими картинами жизни после жизни, после глобальной катастрофы, вне Земли, в отсутствие кислорода – но не без любви и не без молитвы. Андрей Родионов с его городскими балладами. И лихой Орлуша, певец свободы, хранящий верность стихотворным размерам.
Линор Горалик с короткими скетчами точно подслушанных с полуслова разговоров, где варится что-то темное, живучее, жгучее, глупое, светлое – женское. Нина Искренко с радостным абсурдом расцветающей любви, в которой помещается весь мир. Чувственная лава в стихах Александры Рыжаковой. И по-медицински точный анализ любовной зависимости в «Собаке Павлова» Александра Анашевича.
Ефим Бершин с его словесными трансформациями и реинкарнацией райского сада и Андрей Дельфинов с адом детского рабства в детском саду и телесного освобождения от него (такой опыт есть, пожалуй, у каждого первого в зале).
Ставшие уже классиками Тимур Кибиров, Вера Павлова и Дмитрий Александрович Пригов – и самый молодой из авторов «НеПушкина» Максим Жегалин, собственный поэт этой команды (а еще автор замечательных атмосферных зарисовок о детстве, которые пока можно прочитать только на его страничке в фейсбуке): он и стихи – печальную балладу «Черновик» Дмитрия Воденникова о прощании с молодостью – читает, как поэт, как собрат, как равный.
Эти и многие другие поэты, звучащие в спектакле, не собирают сегодня стадионы и даже большие концертные залы, их поэзия проиграла селевому потоку информации, но сохранилась - в сборниках с маленькими тиражами, интернет-сообществах, небольших конкурсах для посвященных. Спектакль с его отчаянным драйвом возвращает ей отдачу большого зала. Неровное дыхание ломаных строк – часто без размера и без рифм, поток сознания – часто без заглавных букв и знаков препинания, как будто без начала и конца, новорожденные слова, новая чувственность и новые темы (будь то лунные войны, чувства одушевленного робота или онкология у любимого человека): «НеПушкин» точно фиксирует рождение еще неизведанной поэзии – или реинкарнацию вечной.
А когда Илья Рогов в финале читает «Эпилог» Кибирова, он точно окончательно достраивает мостик, перекинутый к спектаклю их Мастера, к самойловскому образу утраченного рая детства.
