«Жертвы кратких содержаний». Режиссёр Константин Райкин — о силе и слабости современных подростков
Режиссер Константин Райкин неплохо знает современную молодежь: он общается со вчерашними школьниками и студентами в своей театральной школе, ставит для них спектакли в «Сатириконе». Для «Мела» Константин Аркадьевич сформулировал 13 тезисов о зумерах — кто они такие и как нам до них достучаться.
1. Я вообще не хочу быть каким-то советчиком. К советам отношусь с сомнением и некоторым предубеждением. Мы все из страны советов, понимаете? Я за то, чтобы вместе подумать. Театр и вообще искусство это и предлагает — вместе формулировать вопросы. А вот отвечать на них, мне кажется, настоящее искусство не должно. Тогда это дидактика, менторство, указующий перст. Думать, задавать вопросы — это главное человеческое дело. Как только кто-то знает ответ и начинает учить других, от него надо бежать. Нужно идти за тем, кто ищет истину.
2. Дети — это сплошные вопросы: «А почему? А почему?» А когда люди взрослеют, они начинают отвечать: «А потому что…» Но это «Потому что…» ничего не стоит. Говорят, что вопросительный знак — это состарившийся восклицательный. Я бы сказал, наоборот. Восклицательный знак — это «старый пердун». А вопросительный — главный человеческий знак. Он гораздо важнее, чем восклицательный.
3. Сейчас подростки знают гораздо меньше, чем знали раньше. Они не приучены читать. В театральные вузы в основном поступают вчерашние школьники — так что я имею с ними дело. Советская система образования была гораздо более прочной и добросовестной.
Вообще не только молодёжь, но и всё человечество стоит сейчас перед цунами из электроники и гаджетов, которые позволяют добыть поверхностные знания, никак не утруждая себя. Это цунами скоро накроет людей. На молодых это очень заметно. Они не привыкли утруждаться. Я называю их «жертвы кратких содержаний». Когда они не хотят читать, они быстро находят пересказ «Анны Карениной» на четырёх страницах и считают, что знают, о чём это произведение. Это огромная проблема. Без чтения человек теряет способность воображать. Значит, уходит потребность в вопросах.
4. Я не хочу превращаться в «бурчалку»: «Вот, молодёжь…» Современные молодые люди более раскованные. Нас приучали бояться, ограничивать себя. Мы росли в целой системе ограничений. А они какие-то бесстрашные. Может, как раз потому, что у них нет воображения и они не представляют, что может случиться. Но у них есть качества, которым можно позавидовать. Они живут в ощущении приобщённости ко всему миру. Я помню, когда первый раз попал за границу — и в другие разы, когда уже был взрослым, — я испытывал радость от просто факта пребывания за рубежом. Моей дочке совершенно всё равно, где она, — она скучает по дому. А я, как бывший заключённый, радуюсь, что вырвался на свободу.
5. Нужно понимать, что «школьные вопросы» не ограничиваются школой. Дескать, школу заканчиваем, и вопросы уходят. Нет. Они с нами и до школы, и после школы. Просто в школе лучше проявляются некоторые вещи. Там пусть и взрослеющие, но все-таки дети — на них все нагляднее видно, они прозрачнее. Взрослые хитрее, они умеют что-то скрывать.
6. Когда дети рождаются, они же все ангелоподобны. Когда они успевают стать подлецами? В нашем спектакле «Все оттенки голубого» нам было интересно поговорить про то, как относиться к человеку, который не может жить, как все. В чём проблема великих поэтов, писателей, художников? Они не могут по-другому существовать и видеть мир. Это вопрос не их каприза, а их индивидуальности — на клеточном уровне. Они созданы природой не так, как абсолютное большинство. Они не вписываются во всеобщую одинаковость. Как относиться к таким людям?
Первое, что рождается в головах у людей, толпы, — изгнать, проклясть такого человека, невзлюбить, уничтожить, что и происходило, и происходит в человеческом обществе, а в России — особенно жестоко. Вообще-то естественно относиться к другому мнению, к другому способу жить внимательно и с уважением. Но сколько примеров, когда мы ставим памятники, называем улицы, площади, города именами тех людей, которые при жизни подвергались страшной травле.
7. Человек — это стадное существо. В стаде комфортней, быть как все хорошо и удобно. Я это знаю по себе. Когда я был школьником, мой папа был знаменитым артистом. Я ужасно стеснялся этого, я ужасно не хотел, чтобы ко мне относились как-то по-иному. И очень старался, чтобы меня ни в коем случае не выделяли. Мне в этом виделась ужасная фальшь. Я всегда подозревал своих учителей, что они относятся ко мне хорошо потому, что у меня такая фамилия. Но это несколько другой ракурс темы. Я понимаю, как трудно живется тем, кто рискует открыто заявить о своем несогласии со многими и выделиться. Как это сложно, особенно в детском возрасте, вдруг оказаться одному против многих.
8. Главный носитель нравственности у нас — великое русское искусство, прежде всего XIX века. Начиная с Пушкина, продолжая Гоголем, Лермонтовым, Островским, Толстым, Чеховым, Достоевским. Мне кажется, этот золотой век русской культуры — главная прививка от безнравственности, от бессмыслицы, от всяческого лицемерия, от лжи. Это такое русское Возрождение, где человек — мерило всех ценностей. Самые высокие ценности — это его жизнь, его свобода, его личность. Это следует из великих произведений — и так никогда в России не было в реальности. В реальности российский человек — это букашка, «маленький человек». Так было, и так есть, несмотря на все декларации. Привести хотя бы в некоторое соответствие эти великие духовные, гуманистические установки с реальностью — вот задача российского общества. А от этого пляшут и более частные идеи.
9. Литература побуждает человека быть честным, добрым. Если серьёзно, внимательно почитать Достоевского, Тургенева, Пушкина, Гоголя, душа человека становится более тонкой и восприимчивой к чужому страданию, к чужой боли, обретает достоинство. Но сейчас уже в школе детям очень часто дают понять, что они вообще никто и что главное — любить начальство. Зачем тогда им принципиальность, честность, совесть? Возникает противоречие с реальной жизнью.
10. Я почти ежедневно становлюсь свидетелем того, как люди меняются на спектаклях. Говорят, что искусство не может изменить человека. Может — на то время, пока оно непосредственно воздействует на зрителя. На всю жизнь — вряд ли. Тут нужна регулярность. Мы же регулярно моемся. А отмывать душу — это и есть то, что мы делаем в театре. Но даже один раз это может подействовать во время спектакля, фильма, симфонического концерта.
Когда идёт «сильный» спектакль, я люблю наблюдать за лицами зрителей. Какие интересные метаморфозы с ними происходят! Я вижу, как они добреют, раскрываются душой, становятся ближе к детству. Иногда злишься на людей (хотя это очень вредно), но чтобы их снова полюбить, нужно подсмотреть за ними на спектакле со стороны сцены. В этот момент в темноте зрители не знают, как они выглядят, — какие они хорошие, настоящие, сострадательные. Они ничего из себя не строят — как в антракте при зажжённом свете.
11. Искусство меняется, и язык искусства меняется. Сейчас этот язык гораздо более откровенный, чем раньше. Это вынужденная мера. Зрители окружены огромным потоком информации. Если открыть этому потоку все нервы и все извилины, можно сойти с ума. Человек защищается. Но защищаясь вообще от всего, можно перестать быть человеком, потерять способность сострадать, сопереживать, трепетать, окрыляться…
Наша внутренняя броня утолщается, но задача искусства — пробить эту броню, заставить человека опять почувствовать жизнь. То, что действовало раньше, сейчас не действует. Поэтому искусство ищет новые способы воздействия, проникновения. Оно становится более острым и агрессивным. Чувственные сцены стали более чувственными. Сцены насилия — более жестокими, чтобы пробить человека.
В искусстве XX века появился мат — огромный пласт речевой культуры. Я считаю, что запрещать мат в спектаклях, фильмах, романах — это глупость. Во-первых, главная функция искусства — отражать жизнь. Запреты в искусстве — это борьба с зеркалами! Без этих четырёх запрещенных слов развалится российская армия. Можно сказать, что мат входит в основы национальной безопасности.
12. Не существует вещей, над которыми смеяться нельзя! И запретов таких не должно быть на государственном уровне. Вопрос, для чего это, насколько талантливо это сделано. У каждого художника есть рамки, которые он сам себе ставит. Есть болезненные вопросы, которые нужно учитывать. Но лично для меня жёстких ограничений нет.
13. В том, что называют «новой этикой», много перегибов. Западная истерия насчёт того, чтобы в фильме обязательно были темнокожие люди или геи, — это похоже на идиотизм. Хотя я воспитан как интернационалист и считаю глубоко некультурным возвышать одну расу и национальность над другой (это видно по составу нашего театра). И крайне лояльно отношусь к гей-сообществу: как биолог по первому образованию я знаю, что в природе есть процент существ, которые так устроены.
В России тоже полно агрессивного идиотизма — оскорблённых людей, которые сами ищут оскорблений. Я не верю в искренность этой оскорблённости и думаю, что в большом количестве случаев эта оскорбленность проплачена, кому-то выгодна и кто-то этим очень умело руководит. Чаще всего люди, которые оскорбились спектаклем, картиной или оперой, даже не видели этих произведений. В этом я вижу только лицемерие. А тем, кто на это ведётся, нужно немножко подумать и проанализировать происходящее.
Вообще, человечество демонстрирует нехватку ума. Человек — существо разумное. Но разума я бы ему добавил. Большой дефицит!