Если классику ставить в том виде, в каком она была написана, это будет средство от бессонницы

Константин Райкин — не только любимый публикой артист, но и дважды худрук: театра «Сатирикон», где острословие не отменяет интеллигентность, и созданной им Высшей школы сценических искусств — пожалуй, самого авторитетного негосударственного театрального вуза. Неподъемный груз ответственности, званий, регалий и творческой работы не мешает ему считать себя вечным учеником и с радостью общаться с теми, кто о себе такого же мнения. На сей раз встреча произошла в подмосковном Звенигороде, где работает X Международная летняя театральная школа СТД. Разговор — и с «учениками», и с корреспондентом «Труда» — получился по-райкински нелицеприятным.

Вот уже десять лет в Международную летнюю школу СТД приезжают молодые актеры. Человек 80, так что завершить фразу плавно-красивым «со всех концов нашей большой страны» не получится: субъектов федерации у нас, как известно 85. К тому же часть «школьников» прибывает издалека, и Канада с Индией — не самые дальние точки этой «географии». В итоге на Россию-матушку остается порядка 70 мест, при почти двух сотнях театров, исключая столичные. Капля в море? Да, но отважная капля, рискующая точить камень провинциальной театральной действительности. В смелости и оптимизме не откажешь ни ученикам, ни учителям: школа работает на обычной базе отдыха, абсолютно не приспособленной к напряженной театральной работе.

Это не просто интенсивный тренинг, результаты которого демонстрируют «выпускные» спектакли, хотя и это очень важно, поскольку актерская форма, как и спортивная, утрачивается от рутины — а ее в театре хватает — очень быстро. Главное, что за месяц из просто увлеченных своим делом актеров получаются эдакие «засланные казачки», способные взбаламутить тихие омуты своих театров. Не в последнюю очередь благодаря общению с мэтрами — режиссерами, имена которых во многом и определяют сегодня лицо отечественного театра — Юрий Бутусов, Лев Додин, Сергей Женовач, Борис Константинов. Что можно успеть за пару часов мастер-класса? Заставить ребят задуматься о себе, о своем месте в профессии, о том, чего ты хочешь добиться и какую цену за это готов заплатить.

Константин Райкин приезжает в школу не часто, но всегда — с искренним интересом, поскольку с большим уважение относится к тем, кто стремится «повысить свою квалификацию»:

— Наше актерское дело — непознаваемо. Сколько ни учись, все мало. Тот, кто думает, что он все знает — дурак. Я себя тоже считаю учеником: всегда есть чему научиться у тех, кому преподаешь. В силу меньшего опыта они что-то иногда делают лучше, чем ты. Опыт ведь — не только благо, но и зло — это потеря бесстрашия и первооткрывательства. А все нужно делать, как впервые. Ведь зрителю плевать, что ты играешь этот спектакль в сотый раз. Он сегодня смотрит на сцену, и ему нет дела до того, как гениально ты играл вчера или сыграешь завтра. В нашем деле много рутинной работы, которая во многих актерах быстро убивает очарованность театром. И эта школа — одно из мест, где влюбленность в театр можно реанимировать.

— Надолго ли хватит месяца «интенсивной терапии»?

— Больная тема! Приезжает сюда мальчик из города Мухославска, набирается азарта и возвращается в свой затхлый, заросший мхом театр с таким же замшелым главным режиссером или вообще без оного, а только с директором, который должен бабки театру зарабатывать. Ведь на периферии, если местная власть о театре не заботится, он влачит убогое существование, артисты живут нищенской жизнью, жрать нечего, а у тебя семья. Ну, и как тут Шекспира играть? Не говорить же: «Я верю в то, что он...». Мы, конечно, все немножко совковые и верим в светлое будущее.

— А вы не верите?

— Я горестный оптимист. Хотя быть им все труднее и труднее. С каждым днем. И все равно я считаю, что театр, может быть, самое лучшее дело на свете.

— Только идти в театр сегодня страшновато: не знаешь, на что нарвешься — на матерщину, обнаженку или того хуже.

— Народ у нас разговаривает матом с междометиями. Народ любого слоя — армия, молодежь, интеллигенция. И те, кто закон о его запрете приняли, думаю, тоже. Конечно, есть исключения. Мой папа никогда в жизни не произнес матерного слова. Но я — против каких бы то ни было запрещений. Это совковый отвратительный путь, который мы уже проходили. Этот закон ничего не даст, ведь он не соблюдается и не будет соблюдаться. У нас вообще много глупых законов, противоречащих один другому. Потому и нет законопослушных граждан.

— Но нецензурная брань в публичном месте...

— Да я не ее оправдываю. Ничего хорошего в том, что мы так разговариваем, нет! Но искусство — это зеркало, отражающее жизнь. И запрет на мат — это борьба с зеркалами: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Искусство — не обои, которые клеят, чтобы было мило и приятно. Это ранящая, раздражающая субстанция.

— А как без мата обходились Толстой или Чехов?

— Это не довод. Искусство развивается. Стремится проникать под толстеющую кожу слушателя, читателя, зрителя. На нас жизнь все острее наступает, мы надеваем броню, и то, что раньше шокировало, теперь не работает. Поэтому искусство ищет другие способы проникновения под нашу броню: сцены насилия стали более агрессивны, сцены эротические — откровенней. Если классику ставить в том виде, в каком она была написана, это будет средство от бессонницы. Даже очень сильная классика.

— И потому сегодня режиссеры выворачивают ее наизнанку?

— Великих Мейерхольда, Эфроса, Товстоногова в свое время обвиняли в том, что они вкладывают в тексты известных авторов другие смыслы. Трактовать на сцене можно что угодно, как угодно. И никто, в том числе правительство или министр культуры, не имеют права вмешиваться в трактовку. А уж зритель будет сам решать — идти ему на спектакль или не идти, уходить из зала или аплодировать в финале. Это ответственность самого зрителя.

— И если он возмущен увиденным...

— ... это нормально! Серебренников или Богомолов — это особый театр, и вместо того, чтобы возмущаться, надо понять, почему он возник и продолжает существовать, а не вставать в позу оскорбленной невинности. Сейчас много ищущих, чем бы оскорбиться. Потому что в нашей стране мракобесие не дремлет. Оно всегда рядом с самой благой идеей. Одна из функций искусства — обижать. Или мы сатиру упраздним? Негодяя нужно оскорбить, недостойному правителю должно стать горько. Как быть с Гоголем, Салтыковым-Щедриным и прочими, чьи имена мы сейчас превозносим? А при жизни ведь их не печатали — хулители потому что. Вообще все самое лучшее, чем мы сейчас гордимся, в свое время было под цензурой. А мы опять хотим ее вернуть. Только мы от этого позора нашей духовной жизни избавились, как снова захотели в клетку, поскольку нам на свободе неуютно.

— Вы — за абсолютную свободу?

— В искусстве нет ничего запретного. Ни-че-го. Это вопрос привычки, времени, широты взглядов и... мудрости власти. Глупая власть платит искусству за то, что, что оно эту власть хвалит. Умная власть платит искусству за то, что оно держит зеркало перед этой властью, показывает ей ее ошибки и недостатки. Искусство при умной власти — как шут при короле: оно показывает ей ее истинное лицо. Но у нас власть редко бывает умной. Поэтому мы и имеем то, что имеем.