Константин Аркадьевич Райкин

Благодаря «Служанкам» мы с трудом, но все-таки избежали кораблекрушения. Три месяца мы репетировали как сумасшедшие. Спектакль имел для нас огромный смысл – он сразу сломал шею стереотипу. Мы делали спектакль, подобного которому не было никогда. Там не было ничего смешного, ничего сатирического, ничего эстрадного – ничего из того, что от нас ждали! И в драматическом-то театре не было ничего похожего…

Полные залы на спектакле «Там же, тогда же…» собирала не удачно выбранная бродвейская пьеска, как писали критики, а нечто иное, что режиссёр сумел открыть в той истории и что выражала неизвестно чья фраза, вынесенная в программку спектакля: «Счастье – это не станция назначения, а способ путешествия…» Жизнь, которую мы проживали на сцене с Таней (актриса Татьяна Васильева) – обман, оплаченный страданием, краденое счастье двух взрослых, беззащитных перед любовью людей, – по-настоящему трогала зрителей. Они плакали и смеялись – тоже до слёз.

Пьесу Ростана я любил и эту роль хотел сыграть. Сирано – одна из лучших ролей на свете, и я увлечённо ее играл в этой весьма своеобразной постановке Трушкина.

В пьесе Сирано неменяющийся персонаж, его характер – данность. В спектакле, поставленном Трушкиным, он проходит путь. Этот высокомерный человек, безумно самолюбивый, неоцененный – уродливый внешне и такой богатый внутренне, – постепенно приходит к Богу. От желания во что бы то ни стало утвердить себя – к желанию жить по совести. Пятнадцать лет он запрещает себе говорить с Роксаной о любви и делает это только перед смертью. За эти годы он обретает гармонию, обретает свободу. И его внешнее уродство исчезает.

Уже много лет спустя я как-то посмотрел в «Мастерской П. Фоменко» спектакль «Семейное счастье». Он меня потряс. После спектакля я зашел к нему сказать какие-то слова… На что он потупился, довольный, и загадочно улыбнулся: «Ну, ты не видел «Рогоносца»! Так он сделал и себе, и мне комплимент.

Мне в тот момент Кафка представлялся странным, далеким и… даже противноватым писателем. Я понимал, что он очень талантлив, но читал его тексты всегда с трудом – ну не моя это эстетика! То есть так казалось, пока Валера не заставил меня въехать в эту новеллу и пока я не обнаружил там один очень человеческий мотив: тебя не надо, а ты есть.

Мы сделали спектакль, который шел ярко и шумно. В буквальном смысле слова – там было много выстрелов. «Прошумел» он и в театральной Москве, имел большой резонанс, вокруг было много споров, кто-то принимал, кто-то не принимал, но зрители его очень любили.

В «Жаке» высокая степень условности соединяется с театральной поэзией, она чуть грубовата, эта вещь, но в ней есть и изящество.

Мне совершенно не интересен в театре быт, сколь угодно достоверный уровень бытовой психологии. Мне нужна радость, поэзия, высокая концентрация чувств, полет души…

Я раньше боялся этой пьесы: свинцовая трагедия, тоталитарный режим, замок-тюрьма, кругом подслушивающие, подглядывающие, доносящие – все очень похоже на нашу недавнюю жизнь. И тьма в финале.

Но Стуруа поставил трагифарс. Из жуткой ситуации полного несоответствия личности той задаче, которая перед ней поставлена, он извлекает не только страшное, но и нелепое, смешное, острокомичное. В этом ракурсе пьеса настолько жгуче-современна, что иногда кажется: кто-то пошутил и она написана не в XVII, а в XX веке.

Играть «Контрабас» на большую аудиторию – колоссальный риск, мой огромный страх, но одновременно интерес и актерский азарт. Я влюблен в эту пьесу, и моя увлеченность заставляет меня преодолевать этот страх.

В итоге я оказался единственным артистом, который играет Зюскинда на большой сцене. Ни один актер в мире этого не делает. Ни один! Когда в Польше проходил всемирный фестиваль «Контрабасов», я не попал туда только потому, что организаторы не смогли обеспечить мне большую сцену. Меня, когда я назвал фестивалю нужные мне размеры сцены, по-моему, сочли сумасшедшим.

Этот спектакль – песня Стуруа на слова Гольдони. Слова-то он, конечно, не изменил, но песню создал тем не менее свою. Это было такое смещение жанра! Подобное под силу только режиссеру гигантского мастерства и таланта. Кроме того, в этой пьесе есть замечательные роли. Мне очень интересно сыграть острохарактерную роль бесконечно отрицательного человека, просто уникума.

Ричард – роль, которой я занимался в ГИТИСе, у меня есть даже написанная по ней работа. Ричард – лицедей и необыкновенно цельная натура. И вся история с его угрызениями совести кажется мне придуманной. Он погибает в конце, потому что мир восстает на него.

Прекрасный драматургический материал, глубокий, острый, динамичный, плотный, мускулистый, с большим количеством поворотов, напряжений, борьбы. Материал без лишних слов, без провисаний. Очень точно очерчены характеры двух героев. Очень хорошая, добротная режиссура Романа Козака. И, что крайне важно, к работе серьезно приложила руку Алла Борисовна Покровская. Каждая секунда сценического существования актеров подробнейше, мельчайше разработана, поэтому играть этот спектакль творчески радостно.

« …Я не Лир, но нормальный, хороший актер наполнит свой текст полетом души — и даже мещанин заплачет, увидев в этой ситуации близкое, доступное, понятное, почти как в мексиканском сериале. У Шекспира так все ловко, складно придумано, что пьеса хороша уже сама по себе, захватывает, ведет, и, в то же время, именно «Король Лир» — одна из сложнейших пьес в мировом репертуаре».

«Роль Ахова — хоть и возрастная, но была в некой мере ученической: я репетировал наравне с молодыми актерами. И эта работа оказалась очень полезной для моих учеников и меня. Они наверняка думали, что их худрук репетирует, прищелкивая пальцами, и вдруг увидели, что мне работать нисколько не легче, чем им. Несколько раз я доходил до отчаяния у них на глазах… Я не стесняюсь быть учеником. Кто перестает им быть, утрачивает что-то важное. Нужно сохранить в себе это ученичество наравне с молодостью души. Любая моя работа оплачена моментами искреннего отчаяния».

«Как и тридцать лет назад, я играю про то же самое, про муку самого себя, про боль совести, которая и является мотором этого словоизвержения, и все философские изыски парадоксалиста — попытка унять эту боль. Но многое ощущается по-другому через столь длинный отрезок времени, а рассуждения моего героя неожиданно обрели новую актуальность…

Все хотят просчитать, взвесить, вывести формулу для такого сложного существа, как человек…»

«То, что я делаю в этом спектакле, похоже на меня самого. Я и сам состою из разных жанров. Поэзия, особенно высокая поэзия, — это ведь особое состояние души… Для меня чтение стихов со сцены — это те же роли, те же монологи. Они подчиняются тем же законам сценического существования, что и любая драматическая роль. Сейчас я чувствую волну интереса к настоящей поэзии. Людям недостает какого-то витамина в их духовной пище. Каких-то хороших фраз, красивой речи… Пушкина прочесть — бацилл меньше в воздухе останется. Он, как колокольный звон…

Когда-то папа сказал мне: «Всегда читай стихи. Делай это независимо от того, кто твоя публика. Это поможет им глубже понять тебя и смотреть на жизнь многослойней»

« Этот человек, официант Скороходов, он же совершенно божественный. Он социально маленький, но это прекрасный, замечательный человек, который удержался от гадостей и подлостей, находясь в гнезде искушений. Он официант, обслуживает и подлецов, и мерзавцев, и людей хороших или нейтральных... Все едят, он им служит, а сам оценивает их. И держится – у него есть свои критерии, свои непереходимые барьеры. И это очень важно.

Я всегда определяю для себя, кто он, мой герой, откуда. Мне так легче. Думаю, что он городской человек, но абсолютная деревенщина. Я таких людей знаю, живут в городе, но имеют абсолютно деревенский склад. Вот у него оттуда тяга к земле, курочкам, которых он мечтает разводить.

У меня непростые отношения с текстом всегда, потому что я ритуально его учу, выучиваю слово в слово, как старый стихолюб. Я и прозу учу слово в слово. А текст «Человека из ресторана» сложно учить, потому что это история, рассказанная не очень образованным человеком. Здесь есть сознательные неграмотности, есть специально неточные слова, но это поэзия устной речи. Все это надо выучить».

«Дон Жуан и Сганарель – как две половинки одного яблока. Они друг без друга не могут. Они спорят, и этот спор – главная суть отношения к жизни. Дон Жуан, который все время проверяет, когда же его остановят, ищет предел, проводит эксперимент с высшими силами. Где они? Есть вообще какая-то вселенская справедливость? И этот простецкий талантливый, преданный и любящий Сганарель – он что-то хорошее любит в Дон Жуане, что, несомненно, в нем есть, что внешне не видно за этим ужасом, который Дон Жуан творит. Там есть что-то загубленное или могущее быть загубленным. И Сганарель как-то интуитивно, по-собачьи это чует».

«Тема сохранения достоинства маленького, социально малозначимого человека всегда кричит и всегда не соответствует реальным законам жизни в России. Самая что ни на есть главная ценность — человек,его жизнь, его личность, его свобода. Про попытки это достоинство сохранить и защитить говорят наши великие русские драматурги. Про это и вещица... «Шутники» — это, с одной стороны, мелкие подонки, которые шутят над какими-то очень серьезными и святыми вещами, а с другой стороны, здесь много и добрых шуток».

Зло распоясалось и уже перестало притворяться добром. И вот это стремление Хлестакова к лёгкости – уже невозможная вещь, потому что теперь он не может пролететь как у Гоголя по касательной к этому миру, только коснувшись зла, а потом умчаться куда-то в неизвестность. Теперь зло вязко. Оно затягивает его, хватает за ноги и за руки. И всё вместе это выруливается в другой сюжет, в другую цепь событий и другие коллизии. И вдруг оказывается, что Хлестаков – существо, человек, персонаж – может быть, очень приближенный ко мне. Потому что в каждом из персонажей новой пьесы есть наши личные истории, которые воплощены в текстах.

Эта постановка – своеобразный актёрский тренинг. «Маугли» – школа реактивности, пластики, энергетики. И каждый молодой артист, попав в «стаю», учится быть поджарым и легконогим. Эту школу проходят все без исключения. Спектакль дает возможность реализовать принципы, которые исповедует наш театр. А это – зрелищность, энергетика, поэтическое начало.

По мере хода спектакля, по мере того, как быт перестает быть нужным, он просто растворяется, исчезает… Мне хотелось, чтобы в конце люди сидели на голом земном шаре и выясняли между собой отношения, потому что тема пьесы глобальна…

Репетируя этот спектакль, я объяснял актёрам: поэзия должна быть резкой; мне нравилось «убивать» поэтические интонации. Такого масштаба любовь не для того дается, чтобы строить семью и детей рожать. Она опасна в буквальном смысле, она сжигает её носителей и опаляет рядом стоящих – в этом её предназначение. Это плотское прикосновение к истине, а может, и прямое общение с Богом.

Длина или цельность нашей жизни определяется количеством таких вот мгновений, а вовсе не количеством лет. Так что Ромео и Джульетта прожили вполне полноценную жизнь. Но… представить себе, что они построят семью и начнут жарить котлеты, невозможно.

Гольдони – один из самых замечательных драматургов всех времен и народов. Его пьесы очень театральны и очень демократичны. В то же время они остросюжетны, в них масса юмора и прекрасных ролей. Драматургия Гольдони дает ощущение праздника и возможность сделать этот праздник на сцене…

Я хотел, чтобы было смешно, чтобы было обаятельно, трогательно, хотя в обстоятельствах пьесы ничего особенного нет. Но если это правильно сыграть, все должны заплакать.

Я ставил своего любимого автора – Мольера. Ему ведомо о театре всё: как сделать так, чтобы здесь публика затихла, а тут обманулась; как сломать ритм сцены, как придумать, чтобы вдруг стало страшно, а потом очень смешно…

«Шантеклер» – пьеса очень глубокая. Её тема современна во все времена и читается сразу: поэт и толпа, духовность и пошлость, вера и то, что её разрушает, высота духа и утилитарность, утлость, мещанство. Эта пьеса о необходимости энергии заблуждения, об окрылённости, о «возвышающем обмане», без которых нельзя жить, иначе жизнь бескрыла. И теперь можно сказать, что настало время для этой пьесы. За столетие театр прошел такой путь, и не столько даже технически, сколь эстетически, что сейчас такого рода драматургию, мне кажется, можно правильно и интересно поставить.

С точки зрения стиля это мой самый любимый спектакль. Он черно-белый. Это был мой отдых. Я всегда ставлю то, что волнует, что нравится. А Островский мне нравится больше, чем все современные авторы вместе взятые. А. Островский – это очень хороший вкус. Очень мускулистая, событийная, наглядная, сочная драматургия.

Мне кажется, что наша урбанистическая жизнь в мегаполисе, отягощенность цивилизацией заставляет скучать по природе, по простоте и чистоте чувств, по естественности. Мы решили играть спектакль практически на пустой сцене. Голая раздетая сцена с её фонарями, колосниками, штанкетами, металлом, проводами и верёвками, её агрессивный конструктивизм – полярная среда по отношению к той нетронутой природе, которая наполняет пьесу. Мы хотим сыграть спектакль на такой сцене, чтобы с помощью нашей фантазии попытаться превратить её в поля, леса, луга, реки, в небо и солнце, во всё то, о чём мы мечтаем в железобетонных тисках города…

«Смешные деньги» меня неожиданно зацепили: здесь есть лирический, человеческий мотив, отсутствующий в других известных мне произведениях Куни. Большинство героев в пьесе появляются именно в тот момент, когда ни в коем случае не должны появляться, и видят то, что ни в коем случае не должны видеть. Всем приходится врать, выкручиваться, то и дело что-нибудь придумывать… Эта пьеса – настоящий подарок для актеров.

«Королева красоты» – очень жесткая и правдивая пьеса, история о пагубности насилия над другим человеком. Когда мы что-то пытаемся делать насильно, то возникает ответное насилие, и тогда эта история становится трагической. Самый страшный порок в человеке – насилие над людьми, насилие над их волей, попытка любыми способами подчинить их себе.

В этой пьесе нет однозначного черного конца. Это страшная история, по которой мы видим, что человеческие усилия в этом направлении не проходят совсем зря. Автор не морочит себе голову, что это легко, он пишет, что это невероятно трудно, что это как бы безнадежно. Но все-таки это не так. Если внимательно вчитаться, там есть миллиметровые сдвиги, и их нельзя не заметить.

Итак, острый сюжет, много страстей, любви, превращений, возможностей для юмора и для актерской фантазии. Дать актерам возможность поиграть, насочинять себе «штуки-дрюки» – это уже наши внутренние задачи, но порой они оборачиваются бесценным подарком для публики. И конечно же, не стоит пытаться делать это в традиции комедии дель арте, которая для нас так же загадочна, как и театр кабуки. Нужно найти русский ход, понятный нашему зрителю. И мы придумали решить пьесу в цирковой эстетике. Мои актеры просто творят чудеса – так считают цирковые, которые их тренируют.

Мне лично А. Островский кажется самым значительным из русских драматургов, и на меня он оказывает наиболее сильное впечатление. Его пьесы наполнены страстями, коллизиями, в них замечательно выстроенные сюжеты, интереснейшие острейшие столкновения характеров, взглядов, позиций; это очень мускулистая, емкая, энергичная, высоко духовная драматургия, очень событийная, действенная, а потому и зрелищная, дающая огромные возможности для театра.

Это бездонное произведение, одна из самых лучших пьес Шекспира. И через 18 лет мне захотелось еще раз высказаться на эту тему совсем другим сценическим языком, с помощью моих студентов-выпускников. Их лица, их молодая энергия, их проблемы, их проявления – все их новые веяния меня очень интересуют.

После Шекспира второй в Англии, думаю, Бернард Шоу. «Пигмалион» – одна из самых лучших пьес всех времен и народов, с великими ролями. И у нас есть артисты, которые могут играть в этой замечательной пьесе. Через эту пьесу должен пройти каждый театр в период своего взросления. Теперь до «Пигмалиона» дорос и «Сатирикон». Это история про наказание за гордыню, про наказание за высокомерие, история про ответственность вообще творческого человека перед людьми. Мы зависим от тех, кого приручили, едва ли не больше, чем они от нас.

Человеку, оказывается, помимо денег, работы, еды нужно что-то еще очень существенное, какой-то воздух, духовность. Эта пьеса про 0,6% в нашем государственном бюджете, который уделяется культуре. Потому что культура – это душа нации. И как наше высокое начальство уделяет 0,6%, так и нарвется на что-нибудь очень страшное, я думаю. Нельзя заблуждаться и думать, что если ты платишь, кормишь и даешь работу, это все, это и есть жизнь. Нет, нужно еще что-то существенное. «Кухня» Уэскера меня очень зацепила… Я решил, что мы обязательно должны это сделать. Хотя это действительно очень трудно. Коллектив должен работать, как симфонический оркестр: безукоризненно, одновременно здесь тридцать человек на сцене…

Думаю, что это одна из лучших пьес самого талантливого драматурга наших дней. По Мартину Макдонаху, жизнь – это тяжкий сон, где перепутаны фантазии, ирреальность, заблуждения и прозрения, где царит абсурд, ненависть, жестокость, все виноваты друг перед другом и при этом бесконечно одиноки, взаимозависимы, временами по-детски беспомощны и нуждаются в человечности, милосердии и доброте.

Живая, талантливая пьеса, написанная в 2014 году, сердечная, эмоциональная, полная юмора и горечи. Она очень откровенно и честно освещает вопросы, которые на отечественной сцене поднимать было не принято.

«Я считаю, что это наше ноу-хау «сатириконовское». Это трехактная небольшая пьеса с двенадцатью действующими лицами. Играют три артиста – мои студенты. Один играет Сганареля – роль, которую играл в свое время сам Мольер. А два других артиста (мальчик и девочка) играют все другие мужские и женские роли. Это не самое острое и не самое принципиальное произведение Мольера – не «Тартюф» и не «Дон Жуан», но и оно, конечно, мастерски написано. Когда три артиста играют все роли, создается еще одно очень важное дополнительное правило игры, еще одна степень сложности: зритель следит не только за прямым сюжетом, но и за мгновенными перевоплощениями. Я использую атомную энергию молодости моих учеников – тут важно, чтобы они не просто мгновенно переодевались, а чтобы они перевоплощались, меняли образ. Это важная часть эстетики, которую я люблю, и важная часть методологии, которой я их обучаю».

В пьесе речь идет о надвигающемся вселенском крахе. И в новых условиях именно русская, чеховская драматургия является мерилом нравственности, истинности. Лично я считаю, что глобальный катаклизм угрожает Земле в первую очередь благодаря самому человеку. Если так дела пойдут дальше, нам не понадобится ни астероид, ни космический коллапс. Люди так друг друга ненавидят и столько транслируют в мироздание лжи, фальши и ненависти, что главной опасностью является сам Homo sapiens. Теперь человечеству, чтобы оно забыло про распри и объединилось, нужно либо очень остро почувствовать опасность какой-то внешней силы, либо в самом способе мышления должно произойти что-то переломное, что вряд ли возможно. И Театр как действующее лицо этой пьесы выступает как главное спасение и провокация. Театр — сильный катализатор жизни, такой дайджест, способствующий ускорению всех психологических процессов.

Этот спектакль о важной теме нашей жизни – о способности понимать и принимать иного, другого. Для меня важно, что пьеса рассказывает об этом в позитивном ключе.

Мольер, француз, 350 лет назад пишет про Италию в традиции комедии дель арте. Эта традиция переносить действие куда-то без больших географических и этнографических уточнений даёт свободу и общечеловечность. Мы свободно, хулигански берем эту пьесу, переносим её в Италию двадцатого века, при этом снабдив очень русскими отечественными мотивами. И ещё очень театрально играем. Вот это правильная мешанина. Это фарш, из которого происходит фарс. Мы назвали его криминальной комедией.

Мы говорим о потребности в свободе и убийственности несвободы для живой жизни. Потому что засилье в обществе мещанского канона: как положено, как прилично, как неприлично – это опошление, снижение духовной планки.

В пьесе много юмора, и это не столько текстовой юмор, сколько подталкивание к юмору самих исполнителей. А это самое лучшее в театре – когда юмор заключен в ситуации, когда артисты шутят не текстом, а игрой. В самые сложные, мутные времена юмор тем более необходим, невозможно жить без его ощущения.

В каждом человеке – самом плохом, толстокожем, со спящей душой – может родиться человеческое. Это может произойти в течение короткого времени – одного-двух часов спектакля. Если очень хорошо играть на сцене, этот акт совершается. Но в баню, например, мы ходим каждую неделю, а в театр – редко. И одного спектакля не может хватить на целую жизнь.

Жизнь, она ведь к другому человека толкает. Сейчас вот доказывает ему, что самое главное – деньги. А тут, напротив, тебе говорят, что выше и важнее души ничего на свете быть не может. Только два-три часа тебя в этом убеждают, но если человек не совсем уж бегемот, у него лицо такое незащищенное делается, он ребёнком становится – я со сцены вижу это… Даже если жлоб приходит в театр или бандюга. Ведь Гамлет же говорит: «…я слышал, что преступники в театре бывают под воздействием игры так глубоко потрясены…»

Всего на два часа, если спектакль идет мощно, душа самого закоренелого негодяя перекраивается, мягчает, тоньшает, нежнеет. Потом он выходит и становится самим собой, каким был до того. Но я уверен: для Бога эта работа души, что произошла с человеком, не остается незамеченной. И это та маленькая ниточка, которая если и не поможет вытянуть из ада, но, может быть, позволит не так сильно в аду его припекать…

Этот курс вообще был особенным для меня. Это четвертый мой выпуск. И каждый, конечно, не похож на другой, и каждая история – какая-то другая пьеса, но тут мне особенно горько расставаться с кем-то из них… Потому, что здесь была очень хорошая компания, редкостно хорошая. Такой здоровый климат образовался в этой «семье», что какие-то начала разрушительные и деструктивные, эгоистические, эгоцентричные, завистливые, непорядочные здесь не выживали. Просто это очень крутая профессия. Она как война. Она то, что было изначально хорошо, делает еще лучше, а то, что имело червоточину, портит совсем… Она может испортить и очень талантливого человека. Может сделать его вообще мерзавцем – это тоже мы видим. Поэтому, если человек неправильно воспитан и воспитан только с акцентом на себя, с превышенным эгоцентризмом, то и театр может стать полем, которое этот эгоцентризм только усилит. Но театр - и как церковь. Церковь – как ни странно, похожее поле, потому что там, мне кажется, дьявола не меньше, чем Бога. Это вечная битва белого с темным. В театре те же самые вещи происходят, поэтому я хочу, чтобы хоть кто-то пошел той дорогой, где эта профессия станет путем к самосовершенствованию, путем к Богу.