Константин Райкин: «Всё начинается с сомнений»

СМОТРЕТЬ ВИДЕОВЕРСИЮ ИНТЕРВЬЮ

Московский Театр «Сатирикон» отметил свое 85-летие. Несмотря на солидный возраст, сегодня это один из самых энергичных, современных и любимых публикой театров, востребованных не только зрителями столицы, но и в любом другом городе страны и мира. О секретах атомной заряженности сатириконцев, о цене успеха, о вызовах времени и о пользе смехотерапии – сегодняшний совсем не юбилейный разговор главного редактора журнала «Театрал» Валерия Якова с основателем, художественным руководителем и вдохновителем «Сатирикона» Константином Райкиным.

– Константин Аркадьевич, вашему театру исполнилось 85, с чем вас искренне поздравляем! Но вы не раз говорили, что хороший театр полноценно живет 10-12 лет, а потом начинает угасать. Что в таком случае скажете про «Сатирикон» – он еще жив или очень даже жив?

– Про 12 лет я повторял за Немировичем-Данченко. А что касается «Сатирикона», то я считаю, что он очень жив. Просто потому, что мы уже почти 10 лет бездомные и все это время проходили такие испытания на прочность, которые не многие выдержат. А мы не просто выдерживали, мы очень активно жили и живем – постоянно выпускаем очень свежие, я бы даже сказал – новаторские спектакли, вызывающие зрительский отклик и горячую реакцию зала. Мы живем в большой степени правильной театральной жизнью, когда театр – это команда увлеченных общим делом людей. И при этом остаемся не только по духу молодым театром, но и по среднему возрасту труппы, он где-то в районе 30 лет плюс-минус. Это давно уже так, я сознательно делал ставку на молодежь, доверяя им играть главные роли, потому что хорошо знаю их возможности. Они ведь почти все мои ученики, а если кто-то и не учился впрямую у меня, то уже здесь мы как-то все равно оказываем друг на друга влияние.

Я считаю, что у нас очень живая компания, они меня тоже постоянно держат в напряжении, в жестком теле, в таких ежовых рукавицах, что даже при желании не особо расслабишься. Мои вчерашние ученики, которые вроде совсем недавно были студентами, сегодня уже стали такими профессионалами, а некоторые и вовсе мастерами, что у меня есть все основания ими гордиться. Но не расслабляться, потому что соответствие им – это и есть соответствие времени. Уже мне приходится держать экзамен перед ними, а всем нам вместе – перед зрителями. И судя по тому, как на нас реагирует зал, наш театр еще очень даже живой организм.

– То есть вы, по сути, опровергаете утверждение классика?

– Нет, не опровергаю, я просто пытаюсь соответствовать хитрости, которую в своё время сформулировал Олег Павлович Табаков, а я его считаю своим учителем, хотя он и не является моим прямым наставником. Но поскольку я с ним провёл много времени в общей гримерке…

– Вы это называете окопными отношениями...

– Да, у нас были окопные отношения. То есть – когда я могу позволить себе сказать, что я знаю его неплохо и уверен, что и он меня знал очень хорошо. Ведь в таких условиях постоянного общего пространства ничего невозможно скрыть. Олег Павлович очень на меня повлиял, притом что мы совершенно разные люди. В преподавание, кстати, тоже он меня вытащил. Так вот у него была такая формулировка – «обмануть судьбу». Это когда артисты одного поколения создают театральный коллектив и он, по словам Немировича-Данченко, должен активно жить 10-12 лет. Но в него добавляют «живую кровь», привлекают свежие молодые силы – «обманывают судьбу», чтобы труппа не угасала. Это удается не всегда. Многие театры берут к себе молодых актеров и довольно часто держат их на подхвате, где-то в тени корифеев. Поэтому им приходится ждать, когда освободится какое-нибудь место, когда позволят хоть что-то относительно заметное сыграть.

– Про ваш театр этого не скажешь, тут молодежь очень даже занята.

– Она занята больше арифметически, больше, как правило, играет, чем мои взрослые артисты, а они у нас замечательные, выдающиеся! Поэтому я считаю, что наша труппа – это одна из самых дееспособных и работоспособных театральных трупп в стране.

– А она у вас такая заряженная и заразительная, что даже из зала после спектакля выходишь словно подзаряженный.

– Да, это у нас такая театральная энергетическая компания, атомная компания. – Наверное, потому, что руководитель у нее атомный.

– Так у меня выбора не остается, руководитель ведь должен соответствовать тем требованиям, которые он предъявляет своему коллективу. Я все-таки остаюсь играющим тренером, хотя мне порой приходится очень трудно. Театр ведь – дело молодых, в основном, людей. Существуют, конечно, некоторые исключения, когда люди и в пожилом возрасте, старея, продолжают сохранять интерес к сцене, продолжают любить играть. Но это, скорее, исключения. Олег Павлович был таким, он очень любил играть на сцене, для него это было спасением от всего...

– Владимир Этуш был тоже таким, он до своих 96 лет буквально жил сценой.

– Да, конечно, Владимир Абрамович на сцене буквально преображался... Мне очень повезло знать этих людей, общаться с ними, учиться у них. Но теперь чувствую – время берет свое, и мне уже реально трудно куда-то прыгнуть, залезть, перекувыркнуться, пробежаться, спрыгнуть...

– С высоты их возраста вы еще юноша. Я хорошо помню, как Владимир Зельдин говорил на 85-летии Этуша: «Вова, ты еще пацан». А сам, отмечая столетие на сцене Театра российской армии, пять часов пел, танцевал, принимал поздравления и шутил.

– Я всегда очень симпатизировал Владимиру Михайловичу, у нас с ним были добрейшие отношения, мы даже одно время вместе работали на радио, вели общую передачу, и я имел удовольствие лицезреть его безумно творческую, неугасимо юную натуру.

– Ваш театр тоже по-юношески неугасим, хотя был создан 85 лет назад вашим отцом – легендарным Аркадием Райкиным, и назывался он тогда Театр миниатюр. Но «Сатирикон» уже был создан вами, не просто переименован, а по сути – создан. Но ведь вы что-то сохранили и от того великого райкинского Театра миниатюр?

– Да, конечно. Я сохранил особое отношение к зрителям. Очень открытое, я бы даже сказал – любовное отношение к нашей публике.

– Но это ведь два разных театра, объединенных общим 85-летием. Тот театр был практически заточен на своего лидера, а у вас разгул демократии...

– Конечно. Я вот буквально сейчас съездил на гастроли, где, как выяснилось, был нафиг не нужен. То есть просто съездил посмотреть наш спектакль «Государь-стендап», который мы имели смелость поставить в виде очень рискованного эксперимента. Его сделал Саша Локтионов, один из выпускников замечательного курса Сергея Женовача. Это, кстати, удивительно удачный режиссерско-актерский курс, с которого у нас три режиссера-сокурсника поставили свои спектакли. «Государь-стендап» идет у нас на учебной сцене для небольшой аудитории и пользуется огромным успехом. На него невозможно купить билеты за месяцы вперед. И вот мы решили рискнуть, повезти его в Калининград и сыграть в большом зале. А это ведь серьезный риск – менять театральное пространство. Но риск себя оправдал, успех был потрясающий. Четыре молодых актера, на которых держится этот спектакль, они просто молодцы. Я их обожаю. У меня такое ощущение, что если иметь с ними дело, то оно не может провалиться по определению, потому что в них столько творчества, столько энергии... Они меня сейчас просто держат в ежовых рукавицах, когда мы вместе репетируем «Сирано де Бержерака».

– А что вы еще сохранили от отцовского Театра миниатюр, кроме отношения к зрителю. Чем еще особо дорожите?

– Да, отношение к зрителю – прежде всего. Но еще и отношение к делу. Папа не обладал педагогическими способностями. Он не мог ничему впрямую научить другого артиста, но мог ему гениально показать. Правда, эти показы годились только отцу самому, они были почти неприменимы для другого.

И он был очень своеобразный. Был резкий, неожиданный, не мог ничего объяснить, он был абсолютный интуит. И обожал публику. А публика обожала его. Она его спасала. Он всю жизнь был сердечником, был всерьез больным человеком, и он бы не прожил столько, сколько прожил, если бы не театр. Если бы не любовь публики, которая его и спасала. Он часто выходил на сцену, плохо себя чувствуя. Я это видел за кулисами, потом бежал в зал, думая по инерции и совсем не прозорливо, что публике сегодня не повезло, что папа сегодня не тот. И вдруг он выскакивал на сцену. И я в очередной раз понимал, что он гениальный артист. Это была какая-то необъяснимая энергия. Он был просто влюблен в свое дело, это было призвание, это было служение. Понятие «дисциплина» в связи с папой было абсурдным. Понимаете, он уже после второго звонка ходил по сцене один и готовился к спектаклю. А после спектакля мог сказать: «Как я ужасно сегодня играл».

– Вы ведь тоже себе это нередко говорите?

– Да, наверное, передалось на генетическом уровне, такое ведь не воспитывается. В этом нет моих заслуг, просто так устроена райкинская порода. Папа был очень строг к себе притом, что всегда был любимцем публики. Но он и сам очень любил талантливых артистов, обожал драматический театр, любил ходить в музеи, на концерты симфонической музыки. Однажды он рассказывал мне про какого-то замечательного музыканта. Мне, маленькому мальчику рассказывал, и я в какой-то момент по детской бестактности спросил: «Папа, а кто знаменитей, он или ты?» Он вдруг сразу помрачнел и сказал: «Никогда мне больше таких глупых вопросов не задавай». Он умел ещё сгустить пространство, то есть не кричал, но как-то умел сделать так, что всем становилось неуютно. Это делалось просто легким движением век, они у него опускались, и всё – я вдруг понимал, что «ой, я что-то натворил». Эти его слова я на всю жизнь запомнил. То есть понял, что есть вещи гораздо более важные, чем известность и слава.

– Вам, наверное, это помогло в «Контрабасе», вот эти его рассказы о музыке, о музыкантах?

– На самом деле, мне много раз это помогало. В «Контрабасе» я же сам выстраивал музыку, подбирал её вместе с замечательными консультантами, мне помогали прекрасные люди с высшим музыкальным образованием. Помогала Лена Невежина, это был один из её, мне кажется, довольно удачных спектаклей. Но в нем была и большая доля моего вкуса, моего выбора. Я много раз имел дело со всякими музыкальными произведениями в разных спектаклях и, конечно, всегда пользовался тем опытом, к которому меня приобщил папа.

– Ваш театр заряжает зрителя не только неимоверной энергетикой, но и каким-то светлым позитивом, именно человеколюбием и добротой. А это сегодня дорогого стоит, когда вокруг столько нетерпимости и злобы. Это ведь требует от вас и вашей команды определенных внутренних усилий и даже мужества?

– Да, более того – сейчас некоторые произведения, казалось бы, очень добрые и безобидные, вдруг начинают кем-то восприниматься едва ли не как оппозиционные только потому, что они призывают к человеколюбию и милосердию. А это ведь в традициях русского искусства – взывать к милосердию. Или другой пример, касающийся не менее важного качества – человеческого достоинства. Я как-то разбирал со студентами одно известное произведение и попросил их назвать главное качество героини. Что они только не называли – и такая она, и этакая, и про красоту, и про ум, и про много еще чего. Тогда я не выдержал и спросил: «А не кажется ли вам, что самое главное качество героини – это достоинство?» И тут я вдруг понял, что у них этого слова просто нет в лексиконе. Формально они его, конечно, слышали, но о сути никогда не задумывались, истинного смысла не чуют. А ведь это одно из важнейших человеческих качеств, которое нам прививает великая русская литература, поэзия, драматургия особенно золотого ХIХ века.

– Наверное, публика сегодня острее чувствует эти смыслы, летящие к нам из ХIХ века и так актуально звучащие на вашей сцене? Ведь зрителю сегодня особенно не хватает улыбки, умного юмора, в котором так многое можно услышать…

– Вы знаете, некоторое время назад, относительно недавно, я даже задал себе вопрос: а этично ли сегодня смеяться, веселиться, шутить? И пошел специально посмотреть, как зал воспринимает пьесу «Плутни Скапена», написанную Мольером более трехсот лет назад. Это ведь не «Тартюф», не «Мизантроп» и не «Мнимый больной» – тоже веселая пьеса, на которой он и умер. Но «Плутни Скапена» – просто очень смешная комедия, грандиозно сделанная. Этот спектакль у нас очень веселый и нами чрезвычайно любимый. Так вот я заглянул в зал и вдруг увидел, что реакция у публики усилилась, она с еще большей радостью смеется. Она всей душой раскрывается, и спектакль превращается в настоящую смехотерапию.

– Во-первых, публика соскучилась по позитиву, и поэтому у вас она расслабляется. А еще, вероятно, начинает слышать в какие-то моменты совершенно другие смыслы, которые созвучны нынешнему дню?

– Конечно, смех сегодня тоже имеет иной внутренний вектор, чем раньше. Мы это замечаем на самых разных спектаклях, и я вспоминаю, как мне еще отец говорил, что смех в зале, это не обязательно, когда что-то звучит комично. Это еще бывает просто от узнавания, от точного попадания в смысл, который зритель считывает. Но при этом реагирует по-разному. Где-то от души смеется, а в какой-то момент волнующе молчит, не решаясь смеяться. Но так молчит, что я на сцене ощущаю – как он чувствует… И после некоторых таких спектаклей мы тоже аплодируем зрителю, мы благодарим его за понимание. А он благодарит нас. Так друг другу и аплодируем.

– Я слышал однажды вашу лекцию «Театр – как спасение» и был поражен ее актуальности. И точности ваших формулировок. Мне в свое время довелось лет пятнадцать работать военным репортером, летал и передавал репортажи из Афганистана, Югославии, Руанды, Абхазии, Приднестровья, Чечни… Много раз, возвращаясь с очередной войны в Москву, я не мог как-то сразу прийти в себя и отключиться от тех ужасов, которые видел, снимал и описывал. Пробовал даже как-то общаться с психологом, но впустую. Но всякий раз, когда шел в театр – словно перезагружался. Выходил просветленный, с какой-то новой надеждой и улыбкой. Сейчас мы живем в очень драматичные времена, когда тысячи людей нуждаются в позитивной перезагрузке, а скоро десятки, может, сотни тысяч будут в этом нуждаться, чтобы прийти в себя, вернувшись домой. Им очень нужна будет поддержка, точка опоры, точка позитива, возвращающая надежду и улыбку. Нужно ли театру уже сейчас к этому готовиться?

– Театр – это искусство настоящего времени. Сейчас, как мне кажется, не надо заглядывать вперед. Театр должен заниматься, по меткому определению Михаила Жванецкого, «неприятностями по мере их поступления». Я понимаю, что можно что-то предсказывать, предугадывать или предвидеть. Но это, скорее, предназначение литературы, поэзии. Главная же цель театра – это сегодняшний день. Потому что зритель понимает про себя здесь и сейчас, и именно для этого он приходит в театр. Другое дело, что ему, может быть, надо, условно говоря, на день вперед, на небольшой срок вперед наладить дыхание. Скорее, в этом задача театра – помочь зрителю немного взлететь, по мере его способностей. Они ведь тоже разные – зрители, кто-то просто следит за сюжетом, а кому-то в этом видится нечто большее, он слышит про себя, про своё. И мне это очень понятно, потому что я тоже люблю получать впечатления от театра. Я люблю ходить в театр как зритель – и наслаждаться. Посмотрел вот «Холопов» в БДТ, получил такое сильнейшее впечатление, что живу с этим уже на протяжении полугода. Всем своим артистам, студентам советую посмотреть, чтобы прочувствовать это, чтобы как-то опереться, не погрязнуть в чем-то, не провалиться в какую-то черную дыру. Меня это оздоровило чрезвычайно.

– Вы уже более сорока лет преподаете, и каждый набор – это не просто разные студенты, но разные эпохи и миры – если пролистать минувшие десятилетия. Как вам удается им соответствовать, почувствовать их волну, увлечь, повести за собой?

– Каждый новый курс – это совершенно терра инкогнита, и ты никогда не можешь понять, что в итоге из этого получится. Тут совершенно разные сюжеты, разные жанры, и никакой твой прошлый опыт не годится и не поможет. Тем более что опыт – довольно опасная штука, затягивающая к штампам и стереотипам. Поэтому всякий раз всё начинается с сомнений. Набираешь вроде талантливых ребят, начинаешь с ними заниматься, а ничего не складывается, не получается создать из них единую компанию. Всё что-то разваливается. Смотришь на параллельный курс – у них там вроде всё получается. А у тебя никак. Кого-то убираешь, расстаешься, меняешь – никак. И никакой опыт не спасает. Поэтому всякий раз присматриваешься, как впервые.

– А вы у них чему-нибудь учитесь?

– Конечно. Они отвязные. Они свободные. Они бесстрашные. Иногда это, конечно, граничит с глупостью, с отсутствием воображения. Они порой и представить не могут, что может произойти. Но иногда завидуешь этому, как завидуешь молодому телу, которому все так легко и без проблем дается. Они не знают сложностей передвижения, им это неведомо пока. А я уже думаю: «Боже мой, какие грациозные!» Хотя в них масса неуклюжести еще, и ужасы несовершенства демонстрируют… Они пока еще ничего не умеют, у них пока талант в чистом виде. Неограненный. Но я знаю, чувствую, что все равно кого-нибудь потом выберу и приглашу на работу в театр.

– Вы никогда не боялись приглашать не только молодых, но и очень именитых. Создавая свой «Сатирикон», вы пригласили Виктюка поставить «Служанки». И это на годы стало грандиозным событием. А затем приглашали Фоменко, Стуруа, Фокина, Козака, Бутусова… Потрясающие мастера. Каждый их спектакль вызывал огромный резонанс. А вы не ревновали их к успеху на вашей сцене, в вашем театре?

– Ревность – это, что называется, мимо разума. Это ближе, скорее, к любовным отношениям мужчины и женщины. А здесь точнее – зависть. Тоже очень человеческое чувство. Говорят еще про «белую зависть». Но и это не про меня. Тут другое, тут, скорее, самоощущение, обращенное болью в тебя. Ты претензии имеешь к себе, что так не можешь, а хочешь мочь. Я ведь так устроен, что не могу желать зла тому, кто производит на меня впечатление. Восхищаться могу. А завидовать – нет. Иногда еще я чувствую родство взглядов с кем-то из режиссеров. Потому что есть режиссеры замечательные, но я их не приглашал – у нас с ними методологии разные, мироощущения… Все-таки родство взглядов и художественных пристрастий очень важно. По этому принципу я и приглашал Роберта Стуруа, Петра Наумовича… А с Валерием Владимировичем Фокиным мы с института очень тесно дружим. Если кто и сделал меня артистом, то это, скорее всего, он, потому что мы вместе сотворили больше двадцати работ.

Юра Бутусов,когда ставит – это, вообще, не мое, я так не могу никогда в жизни. Более того, когда я у него как артист работаю, так это в некотором смысле «надругательство» над моими платформами. Ну, чему-то же меня учили и научили, что-то же я могу и чему-то других учу. Но все это не имеет никакого отношения к тому, что он требует и как он работает. Там нет никакой системы Станиславского, там что-то другое, это просто какая-то профилактика на выживаемость. Сможешь ли ты, к примеру, проплыть в серной кислоте кролем? Я у него в трех названиях участвовал как артист. И должен сказать, что для меня это – ну, просто!.. Особенно последнее – ну, просто – на выживание. Давным-давно мне не было так тяжело. Но, тем не менее, я люблю его очень. И мы все его любим, потому что весь процесс он освещает каким-то обратным светом. Хотя потом постановочная часть, да и многие из нас ходили в майках с надписью: «Я пережил выпуск у Бутусова».

– А как вы сегодня выбираете материал для постановок? Даже если приглашаете режиссера, с которым на одной волне. Ведь теперь так часто «нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется»… В «Отелло» могут увидеть поддержку семейного насилия, в «Анне Карениной» – пропаганду суицида, в «Бременских музыкантах» – воспевание квадроберов… Совершенно не поймешь, кто и за что может оскорбиться, кто и на что может написать донос.

– Лучше и не угадывать, потому что кому угодно может прийти в голову что угодно по поводу любого произведения, даже в отношении добрейшей детской сказки. Важно захотеть быть оскорбленным, и все – могут строчить свою обиду в инстанции. Но если об этом всё время думать, то есть все шансы превратиться в параноика. К счастью, у меня компания пока что очень здоровая, мы как-то друг друга понимаем и поэтому работаем не озираясь.

– А у вас нет ощущения, что цеховая солидарность как-то потихоньку рассыпается?

– У меня такое ощущение было всегда.

– Театральный мир был, пожалуй, последним из творческих, где это хоть в какой-то степени сохранялось.

– Понимаете, это и сохранялось, и не сохранялось. Кто-то это соблюдает, а кто-то никогда не соблюдал. И так было всегда. Стройных рядов в этом отношении никогда не существовало. Я лично знаю столько случаев откровенного предательства и нехорошего, непорядочного поведения, что ни минуты не сомневаюсь – если вдруг что-то нехорошее случится (и случается), то рассчитывать почти не на кого.

– Вы продолжаете внутренний диалог с Аркадием Исааковичем?

– Конечно. Я уверен, что многое, если не всё, что мы сейчас играем, ему бы очень понравилось. Я очень дорожу моим театром. И я его создавал в течение 36 лет, а на самом деле больше, потому что я его еще при папе начинал создавать. С его благословения. Поэтому мне это дело очень дорого. И я чувствую ответственность за людей, которые рядом. Чувствую, что на сегодняшний день я им нужен. У меня достаточно трезвое самоощущение. Я совершенно не собираюсь цепляться за это место. Мне вообще не надо командовать, для меня моя власть в театре – это совсем не цель, а только средство. В какой-то момент, который вполне недалек, я почувствую, что этому театру мешаю, что я его в чем-то торможу. И тогда я тут же уйду в сторону. По этой ровно причине я и приглашаю к нам самых талантливых молодых и не очень молодых режиссеров. Для меня это важно. Потому что если здесь поставит замечательный спектакль какой-то другой режиссёр, то я – молодец! Что пригласил, что создал ему условия, что труппа соответствует, которую я собрал и питаю. Мне достаточно этого для самоощущения.

– Аркадий Исаакович ведь в свое время нашу «кухню» – те самые кухонные беседы и откровенные оценки, выносил на сцену, на голубой экран. Он за всех нас говорил о том, о чем мы не решались за пределами своей кухни. И это нам позволяло как-то свободнее дышать и смеяться.

– Но при этом он никогда не был диссидентом, как иногда его пытаются представить. Он все-таки был внутри этого общественного строя и этого климата. Он был очень советским человеком, верящим в какие-то идеалы. Мне даже в какой-то момент это уже казалось очень наивным и мешающим ему развиваться. Я говорил: «А почему у тебя были такие прекрасные музыкальные номера, такие замечательные лирические вещи, и ты от них отошел…» А он отвечал: «Мне зрители этого сейчас не простят, потому что они от меня ждут другого». Он очень чувствовал нерв публики, обратную связь с залом.

– Нынче за некоторые его миниатюры он мог бы попасть и в недобрые списки.

– Да, конечно. У него всегда были очень на грани – и даже порой за гранью – предельно острые вещи.

– Вы говорили, что одна из ваших главных черт – добропорядочность?

– Я не так говорил. Я говорил про добросовестность. Это, конечно, близкие понятия. Но я имел в виду профессиональное качество. Добросовестность – это, с моей точки зрения, более редкое, чем талант, качество.

– Добро и совесть нынче требуют усилий, и сохранять их непросто.

– Это всегда было сложно. И особенно в нашем театральном деле, где так много недокрученного, недоделанного, неточного.

– Для нашего видеоканала Teatralnews мы бы хотели завершить беседу небольшим блицем.

– Я не возражаю.

– Что вас огорчает?

– Глупость. Рабство. Темнота.

– Что радует?

– Всё наоборот. Ум. Духовность. Бесстрашие.

– Что вас разочаровывает?

– Большое количество моих коллег, их непрочность.

– Что обнадеживает?

– Другие мои коллеги, на которых я могу опереться.

– Что вас удивляет?

– Меня все время удивляет жизнь.

– Что впечатляет?

– Впечатляют меня, прежде всего, работы моих коллег, моих соратников по искусству. Прежде всего театральных деятелей, режиссеров, актеров.

– Что пугает?

– Судьба близких мне людей. Пугает будущее.

– Что вдохновляет?

– Вдохновляет меня театр.

– Что вы желаете себе?

– Дожить до перемены сюжета.

– Что желаете зрителям и читателям «Театрала»?

– Того же, что и себе.

Оригинал.