Нет тарелке с манной кашей. Михаил Дурненков актуализировал Гоголя в театре "Сатирикон"
Рассказать о новом спектакле Юрия Бутусова в театре «Сатирикон», никого не обидев, наверное, не получится.
Пока шел спектакль, не раз вспоминал две строчки из сказки про Буратино: Буратино «закрыл глаза – увидел тарелку с манной кашей пополам с малиновым вареньем. Открыл глаза – нет тарелки с манной кашей пополам с малиновым вареньем». Музыка – как всегда в спектаклях Бутусова – замечательная, заводная, местами даже дионисийская. Картинка – глаз не оторвать. И то сказать: режиссер – из первых, про всех актеров хорошо не скажу, но двое – Константин Райкин, который в спектакле Бутусова играет Ивана Александровича (у Гоголя – еще и Хлестакова), и Тимофей Трибунцев, играющий Антона Антоновича (в пьесе Гоголя «Ревизор» – Городничий), – они, конечно, тоже из первых не только в «Сатириконе», но и в нынешнем российском театре тоже. Казалось бы… Бутусов хорошо знает труппу «Сатирикона», в «Сатириконе» почти 10 лет (после «Отелло» в 2013 году) терпеливо ждали возвращения к ним режиссера, когда-то – кстати! – в спектакле «Макбетт» по пьесе не Шекспира, а Ионеско, открывшего артиста Трибунцева… Одно к одному. Но тут между ними – Бутусовым и театром, Бутусовым и актерами, Бутусовым и «Ревизором» и Гоголем – встал Михаил Дурненков. Хотя опять же: Бутусов, как только что было сказано, много лет назад дебютировал в «Сатириконе» (одновременно «Макбетт» стал и первым спектаклем Бутусова, который он поставил в Москве) с таким же «посредником», переложившим, пересказавшим своими словами по-своему древний шекспировский сюжет. Так почему всё не так (воспользуемся первой строчкой теперь уже из песни Высоцкого)? Если «вроде всё как всегда»?
«Р» – это не «Ревизор» Гоголя. В афише читаем: «Жанр: сочинение М. Дурненкова на темы пьесы Н.В. Гоголя «Ревизор». Для особо непонятливых следующая строчка: «Автор: М. Дурненков».
Но первые слова, которые произносит Антон Антонович, написаны совсем не Дурненковым. Даже не слова, а целый монолог – про то, как герой с трудом добивается приезда скорой помощи, как неохотно она приезжает, как больную роняют в снег… Это – сильно сокращенный пост Екатерины Барабаш, известной журналистки и кинокритика, написанный и опубликованный ею года два тому назад в Facebook. Многие, как и я, этот пост хорошо помнят – блестяще написанный, он был очень смешным, несмотря на все драматические и почти трагические обстоятельства. Судя по комментариям постановщика, в спектакль вошло многое из разговоров с актерами на репетициях и вербатимы, более или менее талантливые, более или менее удачные, то есть иногда (например, в исполнении Райкина) – талантливые вербатимы, иногда – унылая отсебятина. В общем, Михаил Дурненков работал в духе Мольера, чье 400-летие мы торжественно отмечаем в этом году, – на обвинение в плагиате тот однажды будто бы сказал, что берет свое добро там, где его находит.
Дурненков нашел всё, и всё, кажется, без разбора оказалось в спектакле: перебирая грешки чиновников, Антон Антонович «к слову» вспоминает подброшенные наркотики, пытки в тюрьмах, «к слову» потом возникает лось, то ли сбитый на дороге, то ли подстреленный кем-то и брошенный. Лось особенно не дает покоя Осипу (Артем Осипов), который возвращается к нему то и дело (и безо всякого дела).
«Гоголь – гений!» – не раз произносит то Антон Антонович, то кто-то другой из гоголевских или окологоголевских героев спектакля. Справедливо: когда посреди добавленного от автора вдруг пробивается гоголевский текст, это слышно сразу. Он смешнее, в нем – именно потому, что Гоголь гений, – внутренняя пружина, которая раскручивается, раскручивается и – ба-бах! А здешний авторский текст Гоголя, к сожалению, актуальнее не делает. Во-первых, потому что актуальнее, чем у Гоголя, сложно написать, во-вторых… см. во-первых.
Но ведь красиво получилось! Очень красиво. И пепелище – доски обгорелые, которыми выложена сцена, горстки пепла, рассыпанные по всей сцене, а по дальнему краю – выстроившиеся в шеренгу гримировальные столики с зеркалами и лампами по обе стороны зеркал с желтым теплым светом, а поближе к рампе, но тоже поодаль, потом выстраивается длинный – во всю сцену – стол, крытый черной тканью, на котором расставляют фужеры, рюмки, бокалы, на которые сверху падает мертвенно-белый свет, и этот белый, и тот желтый, и Райкин, читающий монолог про любовь взрослых, которую ребенку очень важно в детстве просто пережить, просто пережить… К чему это в «Ревизоре»? В «Ревизоре» – наверное, ни к чему. А тут, тем более в исполнении Райкина – производит впечатление. Райкину, время от времени кажется, не очень уютно в этом пространстве недо-«Ревизора».
На московской сцене мы уже встречались с 70-летним Хлестаковым, когда к юбилею Александра Калягина в театре Et Cetera Роберт Стуруа выпустил несколько лет тому назад спектакль под названием «Ревизор. Версия». Но Райкину, когда он выходит на сцену, 70 лет не дашь, он энергичен, подвижен, пластичен во всем, что требует пластики – голос, эмоции, в каждом движении, – кажется, если потребуется, он хоть завтра сыграет снова Грегора Замзу, где в одно мгновение его герой превращался в уродливое насекомое. Но нынешний «Р» не требует от него ни читки, ни гибели серьез. Чего же требует? Всего понемногу. От этого и видимое неудобство.
В спектакле «Р» всякий берущий слово – к примеру, Марья Антоновна (Марьяна Спивак), в один монолог пытается вложить всё – все мысли, все чувства. Про себя, про родителей, про жизнь. Как будто всем им мешает, что Гоголь – гений, и теперь каждому надо в каждом своем монологе, да что монологе – в каждой реплике соответствовать Гоголю, добавив еще и актуальности. На помощь актрисе, чей монолог переходит в истерику, приходит очередная музыкальная пауза.
И что же, ничего хорошего? Почему же? Много хорошего. Очень красивые сцены я уже описал, много музыки, финальный драйв. Были сильные дуэты. В одной из них Антон Антонович выходит на сцену горбатым калекой с выбеленным лицом и принимается виниться во всех грехах, длинным списком, наконец, выдыхаясь: «…а еще лгал… лжесвидетельствовал…» – на что благостный в эту самую секунду Иван Александрович спрашивает: «Как, вы сказали, называется рыба, которой мы завтракали?» В «сцене вранья» здешний Иван Александрович говорит об Отчизне, Отечестве и – простите, Константин Аркадьевич – замечательно читает Пушкина.
Сколько хорошего! Что же плохо? Когда Осип сообщает Ивану Александровичу о толпе просителей, перегородившей площадь, вслух начинают зачитывать длинный список. Это – списки расстрелянных в 1937–1938 годах… Как будто по второму разу расстреливают.
Любопытная штука: «актуализируя» Гоголя, создатели спектакля, думается, больше всего или в частности стремились уйти от Гоголя-дидактика, а в результате то и дело в унылую дидактику скатываются, но главное – и исподволь, и буквально, заставляя Ивана Александровича забираться на самую верхотуру сложной постройки из разнообразных предметов интерьера и сценического реквизита, постоянно возвращаются к навязчивой мысли позднего Гоголя о ревизоре в, так сказать, высшем смысле – как о самом что ни на есть генеральном инспекторе.
