Сергей Тонышев «Режиссура - это способ мыслить»
Ученик Сергея Женовача Сергей Тонышев за несколько сезонов выпустил на разных московских сценах около десятка работ. Каждая из них, от хитового «Чагина» до полустуденческой «Илаяли», — многомерный мир в камерном сценическом пространстве, переводящий неожиданные тексты на язык метафорического театра. Шорохи, тени, крупные планы и внимание к материи времени — фирменные приметы стиля Тонышева. Новый сезон для режиссера начнется со смелой и масштабной премьеры: он ставит в «Сатириконе» спектакль большой формы по «Фаусту» Гете.
Трудно вспомнить кого-то еще, кто, как вы, пришел в драматическую режиссуру из хореографии…
— Не то что я добился там всего, чего хотел, и стало скучно — просто когда ты взрослеешь, то начинаешь интересоваться тем, что вокруг, из чего мир состоит. Задаешь вопросы и в попытке на них ответить начинаешь заниматься тем, что тебе больше понятно. Я заканчивал обучение по первому, хореографическому образованию и учился на режиссера в Тюмени. А потом съездил в Москву на пять дней, посмотрел спектакли и понял: если хочу заниматься театром всерьез, надо поступать в ГИТИС и начинать заново. Приехал за полгода, нашел работу официантом на завтраках в «Метрополе» — специально, чтобы вечером ходить на спектакли.
— Было важно поступить именно к Женовачу?
— Да, режиссеру, мне кажется, бессмысленно «просто поступать»: ты идешь к конкретному человеку. У меня были хореографические мозги, абстрактные, а Женовач — мастер слова и любопытнейшего человеческого театра. Как нам сказали, когда мы поступили в ГИТИС: все, что ваше, никуда не денется; научитесь тому, чего еще не знаете, — языку, инструментам, которыми не владеете. Сейчас в театре я много работаю с телесными мизансценами, но это просто еще один мой инструмент. И в мастерской Женовача сильнейший педагогический состав: ты слушаешь не мнение одного мастера и нескольких человек, которые ему вторят, а мнения разных мастеров, которые могут спорить и даже друг другу противоречить.
— А можно научить быть режиссером?
— Сейчас, уже с двух сторон — побыв студентом и будучи педагогом — я понимаю, что нельзя. Но если человек видит, что ты ему можешь что-то дать, он будет задавать вопросы и тебя провоцировать, спрашивать. Все время обмен вопросами. А ответить мы пытаемся театром — делая этюд, отрывок, сцену… Режиссура вообще немного другое, чем «ставить спектакли»: это способ мыслить. И нужно выработать свой взгляд на мир, а не перенять чужой.
— А что за спектакли вас так впечатлили вначале?
— Два спектакля Бутусова в «Сатириконе»: «Чайка», которую я посмотрел в Москве, и «Король Лир», которого привозили в Тюмень. Они меня привели в профессию. И «Рыжий» в «Мастерской Фоменко»: какое-то время Тюмень, и я в том числе, болела Борисом Рыжим, для меня был важен такой спектакль — соединяющий то, откуда я, и то, куда я хочу. И я много смотрел на видео: спектакли Женовача в МХТ, Някрошюса, Персеваля, Туминаса… Помню, в ДК «Нефтяник» (тысячный зал) во весь портал сцены вывесили экран и показывали онлайн-трансляцию спектакля моего будущего педагога Александра Коручекова «Питер Пэн». Целый зал детей, родители — праздник жизни. Поэтому, кто бы что ни говорил, трансляции и гастроли очень важны.
— Вы почти всегда выбираете необычный и сложный материал для постановки…
— Для меня сложный значит интересный. Я не пытаюсь найти такой материал, который мне был бы удобен для «отвечания» на что-то: как только я сталкиваюсь с удивительным текстом, он мне задает гораздо больше интересных вопросов, чем я могу придумать.
Вот мы делали «Илаяли» в Школе Райкина. Когда я года за два до этого прочел «Голод» Гамсуна, то подумал: зачем он это написал? Какие-то физиологичные вещи… А потом заражаешься, очень конкретно узнаешь в этом себя, что-то придумывается. Или «Трилогия» Фоссе, по которой поставлен спектакль «Без сна» в МТЮЗе: был шок от того, как человек тонко чувствует материю слова. Это же море — как он пишет. И про что: может ли настоящая любовь оправдать убийство? Почти Платонов! Над «Трилогией» еще переводчик прекрасно поработал, что очень важно: вот мы занимаемся «Фаустом» — с ума сойти, какие вещи Пастернак творит. Так лихо написаны стихи, что там уже заложен и диалог, и смысл. С Фоссе у нас еще на курсе был опыт: мы занимались его пьесами с Бутусовым. А потом я для себя открыл его прозу. Вот мы анализируем, а он как будто просто берет и делает. Чем-то другим пишет, не умом — душой, сердцем… Хочется, конечно, делать так же.
— А какой спектакль был для вас самым сложным?
— По объемам — «Чагин» в «Современнике». Там была взята такая дистанция, которую мы постигали только в процессе, а в начале репетиций подходили спокойней (или безрассудней). И «Моя жизнь» в МХТ, потому что это первая работа в театре, разные поколения и школы… С «Причалом» было не легко, но все как-то сразу понимали, про что речь. Или «Долгая счастливая жизнь» — были непонимания, как сделать, но прекрасные. Или «Пятиречие», которое замышлялось так, чтобы сосредоточить внимание зрителя на слове и лицах: глаза, кожа, все близко — намеренная аскеза.
Когда все легко, я какую-то неправду за этим ощущаю… Должно быть так, чтобы из репетиций одного спектакля можно было сделать пять. Вот «Чагин»: я такого не делал, мне это интересно. История про архивиста, которая не предвещает геройства, непритязательная, но в этой непритязательности манкая. Очень простые люди, с ними хочется быть вместе. Начинаешь их жалеть, любить, спорить с ними. Ныряешь туда с головой, и уже не вынырнуть, пока не сделаешь спектакль.
— Герой для спектакля важнее темы?
— Мне кажется, герой — это и есть тема. Кто он такой. Хочется пробить рутину зрителя, разбудить живое, трепещущее. Я сам иногда иду в театр специально за тем, чтобы остановиться и подумать. Режиссура — это про создание миров и про человеческий разговор. Хочется, чтобы зритель пришел, например, на «Долгую счастливую жизнь» и окунулся в нее, оказался внутри, а не снаружи посмотрел холодным взглядом. Это задача, которой интересно заниматься… Да режиссер вообще профессия, чтобы было интересно.
Вот «Фауст»: тьма борется со светом, добро со злом, эти понятия переворачиваются… Там много простых парадоксов. Мы все стараемся о сложном, а тут достаточно ответить, что такое душа. И мы в XXI веке, такие умные и технологичные, почему-то не можем. Но главное, что там есть люди и все по максимуму, без полумер. Если я беру «Фауста», то мне интересно сделать его про ситуацию человека, которого понимаю сегодня. Посмотрев на этот мир глазами Гете и Пастернака, но так, чтобы это не была абстракция. А «Сатирикон» — очень конкретный, яркий, образный театр. Такой настоящий в смысле театра как такового и очень игровой.
