Слушая Константина Райкина, выздоравливаешь мгновенно
В Самарской филармонии Константин Райкин провел поэтический вечер. «...Ай да сукин сын!», все знают эту реплику Пушкина, произнесенную в восторге от собственной поэтической удачи, от момента вдохновения в результате написания «Бориса Годунова». Ну, сначала о Пушкине.
У Александра Сергеевича очень богатая посмертная жизнь. Мы следим, как его манера письма, его интонация, его слог растворяются в русской поэзии XIX и XX веков, и он проглядывает то в «очарованной дали», то у Давида Самойлова, которого Райкин тоже читал на этом вечере.
Ну, это такой психоз переселения душ, которым язык занимается всё время: он всё время оживляет в этом смысле для нас умерших. А есть другая категория пророчеств, я выбрал бы два гоголевских. Одно неудачное, потому что Гоголь говорил, что Пушкин – это русский человек, каким он явится лет через 200. Но стоит оглянуться вокруг – мы найдем не так много Пушкиных, мягко говоря. А вот второе – очень точное. Это хлестаковское: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё…» Большой оригинал».
В истории отечественной словесности чистая интерпретация Пушкина, конечно, задержалась. Пушкиным затыкаются все дыры. Все группировки – общественные, политические, литературоведческие, философские – пытаются привлечь Пушкина на свою сторону. Пушкин у нас всюду. Он действительно – наше всё. Но, я думаю, не в том смысле, в каком хотелось бы.
Самая большая проблема как раз в том, что Пушкина читать страшно трудно. Думать о Пушкине трудно. Читать лекции о Пушкине трудно. Как обычно, выясняется, что российский зритель, слушатель и читатель никак не способен принять Пушкина во всех его измерениях. Потому что как это всё соединить? Гусарство, эти пьяные выходки, часто крайне наглого толка, эту гениальность, это героическое поведение в последние дни своей жизни и многое-многое другое. Поэтому у нас Пушкин – то борец с самодержавием, то борец за самодержавие.
Мы всё время занимаемся неинтересным Пушкиным. Любил он народ или не любил. Был за царя или не был. Был он хорошим православным или не был. Хорошим он был масоном или плохим масоном. Всё, кроме Пушкина, собственно говоря. Поэтому читать его крайне сложно: мы перестали его понимать.
Я помню, как Валентин Непомнящий проинтерпретировал еще, по-моему, в советские времена строки стихотворения «Во глубине сибирских руд...»: «…и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». Речь шла о том, что когда дворян лишали звания, отнимали шпаги. Пушкин пишет о том, что когда они вернутся – шпаги им вернут и дворянское звание восстановят. Этот смысл там тоже есть. И, может, он является основополагающим.
Мы же уже это не читали. Мы настолько привыкли, что другой меч поведет декабристов на штурм Зимнего. Мы Пушкина всё время путаем то с матросом Железняком, то с Троцким, то еще с кем-то, то с Максимом Горьким. Всё время хочется назначить его на должность. Потому что камер-юнкер – не то. Все знают, что это ему с широкого плеча бросил Николай I. Мы хотим ему какую-то другую должность придумать.
***
Я делаю это предисловие для того, чтобы было понятно, что название вечера «…Ай да сукин сын» невероятно рифмуется с названием фильма Леонида Филатова «Сукины дети». Поскольку у нас есть артист, и артист выдающийся – Константин Райкин, и есть поэт, поэт гениальный – Александр Пушкин. Все они – «сукины дети».
Так что удивительного в этих «детях», которые потрясали нас и потрясают по-прежнему? Вот как прочитать Пушкина? Здесь тоже есть определенная традиция, и вообще, надо сказать, есть удивительная загадка: очень-очень-очень немногие из очень больших актеров, выдающихся и великих, могут читать стихи.
Я многих слушал: Василия Качалова, Алису Коонен, Бориса Иванова, Аллу Демидову, Иннокентия Смоктуновского... Не буду сейчас останавливаться на личных предпочтениях, но у меня давно сложилось впечатление, что есть как будто два разных типа мастерства. Человек может гениально играть на сцене и совершенно невыразительно читать стихи. Может быть, дело в том, что и здесь нужна режиссерская рука. Предполагается, что стихотворение прочитать каждый может. А вот быть самому себе режиссером может не каждый.
Случай Райкина – исключительный. Что не так, на мой взгляд, делают многие выдающиеся актеры? Они теряют ритм. Они теряют структуру стиха. Они теряют вот эту удивительную особенность поэзии, где ритм со смыслом разлучены быть просто не могут. И поэтому какой-нибудь однообразный бубнеж Бродского гораздо больше западает в память, чем выразительное чтение замечательного чтеца Яхонтова. Очень выразительное чтение красивым голосом. Но Бродского помнишь, а Яхонтова – надо сделать усилие.
Конечно, были и Юрский, и Казаков, и Смоктуновский, которые умели чувствовать вот эту музыкальность стиха, умели быть выразительными особым образом. Но не всем это удавалось. У Райкина подход совершенно иной. На мой взгляд. И этот подход заслуживает внимания, потому что объединяет и героев фильма Леонида Филатова, и поэтов пушкинского круга одно – игровая природа. Вот уж кто Homo Ludens, так это они. И речь вовсе не о том, что Александр Сергеевич играл и проигрывался в карты. А о том, что самое драгоценное в Пушкине – его умение играть сразу на многих смысловых уровнях и на многих поэтических. И это вызывает отторжение.
Игра – ну что это? Мы детям говорим: «Иди, поиграй». Мы к игре относимся презрительно, свысока, потому что серьезные люди занимаются делом. И Пушкина часто читают и ставят, как это читали бы и ставили серьезные люди.
Или другая крайность: Пушкин, как его называл Николай I, – шалопай. Такой вот ребенок, частично африканец. Хотя женой Ибрагима Ганнибала была шведка. В Пушкине столько же шведской крови, сколько африканской. Но шведом его почему-то никто не называет, а африканская кровь у всех вызывает какой-то восторг.
И вот шалопай, вечно не взрослый, не мог вести дела, имения были разворованы, вечно пускался в какие-то авантюры, брился наголо, носил шаровары, читал стихи, катаясь по паркету, делал неприличные жесты – что только не вытворял. И вечно вызывал у Николая и у Бенкендорфа опасения, что сейчас что-то будет, какой-то скандал, причем неприличный.
И Райкин идет по этому пути. В филармонии он сказал приблизительно следующее: Пушкин – самый неудобный поэт, для любой власти. В конечном итоге, свободы искал не там, зависимость от царя и от народа ему была одинаково постыдна, хотя и от того, и от другого он зависел. Так же, как зависимость от презренного металла, от семейных уз и от всего остального.
Есть потрясающий эпизод, когда к Пушкину приходит Брюллов, и поэт поочередно выносит показать ему всех своих детей. Художник в его семейное счастье не поверил и спросил: «На кой черт ты женился?» Пушкин растерянно развел руками: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать, и женился».
Радости в его голосе в этот момент не было. Хотя мы все знаем, как он ухаживал за Натальей Гончаровой, и, кстати, Бенкендорф написал ему рекомендательное письмо для семейства Гончаровых.
***
Как сыграть саму игру? Сам игровой дух? Это подобно размышлениям людей античной Греции, алхимиков Средневековья, как вызвать дух Меркурия, или дух Гермеса, или дух Диониса. Как этот божественный эйдос соединить с материей в прямом смысле слова. Как сыграть саму игру?
Как это делает Райкин – я такого не видел никогда, только у него. Он, конечно, не читает. Он играет каждое стихотворение. В этом смысле, мне кажется, совмещение вот этого актерского и режиссерского амплуа, которое в биографии Константина Аркадьевича существует, оно очевидно ему помогает. Он драматизирует каждое стихотворение. Это означает, что у него везде есть пик, есть кульминация, есть драматический поворот, он превращает каждый текст Пушкина в драму.
Более или менее ясно, как это сделать в «Сказке о царе Салтане» или в «Сцене из Фауста»: здесь драматическая структура более очевидна. Сложнее это сделать со стихами. Каждое стихотворение он превращает в некое приключение. И возникает удивительная вещь. Константин Райкин сам об этом рассказывает, ничего страшного, если я повторю его: он всегда страдал от своей внешности, как и Пушкин. Оттого, что не очень красив, оттого, что разного рода противники сравнивали его за гиперподвижность с обезьянкой, с представителями животного мира.
Он читает и танцует одновременно. Это непонятно что, соединение стихий. Это и Петрушка, и балаган, и рэп в анамнезе, и чуть ли не русский балет – всё идет в дело. Ни у кого другого невозможно, чтобы к пушкинскому поэтическому тексту было применено столько разнородных техник. Райкин очень легко путешествует из буффонады в водевиль, из водевиля в драму, в трагедию – и делает это в бешеном темпе, через 2–3 строки.
Этот бешеный темп – пушкинский. Пушкин так колесил по стране. Страна у него была маленькая, если не считать различных ссылок, поездок в направлении Кавказа, Кишинева, Одессы... За границу не выпустили. Но в четырехугольнике Москва–Петербург–Михайловское–Болдино он колесит невероятно и всё время колесит по Петербургу. «Куда ж поскачет наш проказник?» – это не только про Онегина, про Александра Сергеевича тоже.
Когда ты сидишь в зале, в какой-то момент это становится самым интересным. Райкин в своем чтении, в своем высоком исполнении пытается – у него это получается – открыть в Пушкине то, что открывал Набоков, комментируя «Евгения Онегина». Это огромный том под тысячу страниц, который, как сам Набоков считал, далеко не полный, где одно четверостишие Пушкина занимает в данном случае Владимира Владимировича Набокова так, что он готов написать десятки страниц, комментируя его.
Хотя там следы текстов чуть ли не всей мировой культуры, и это становится очевидно. Это неистовая игра со всем на свете, превращение мироздания в художественный балаган, где клоуны и акробаты ведут нас к смертельному номеру, а весь ужас жизни Пушкина точно такой: клоунада в первой половине жизни, поток шедевров – во второй, и всё это ведет к дуэли на Черной речке, к страшной смерти и героическому поведению, когда смертельно раненный Пушкин лежит у себя дома и занимается тем, что обеспечивает спокойную жизнь и финансовое благополучие своей жене, своей семье, призывает подумать об этом друзей, которым сообщает, что жена ни в чем не виновата.
Друзья понимают: если кто-то что-то ляпнет в Петербурге – это надо прекратить, надо стрелять, на Черной речке или любой другой. Впервые Пушкин выбирает точный тон в письме Николаю, где просит не наказывать Дантеса, обеспечить близких – Николай всё делает, закрывает долги Пушкина. Это шапито, балаган, переходящий в немыслимую меланхолию, печаль, в какое-то экзистенциальное пространство, в постоянную жизнь в пограничной ситуации, – и всё это у Райкина, так же, как и у Пушкина, есть.
Это очень дерзко. Сам Константин Аркадьевич признается, что влюблен в Пушкина до такой степени, что любовь эта, конечно, закончится могилой. Больше ничем она закончиться не может. Предполагается, что до последней секунды он будет открывать в Пушкине за одним цирковым номером – другой, за одной драматической интонацией – другую, за одной поэтической рифмой – другую. Этот опыт крайне интересен, и в перерыве я думал всё время только об одном.
***
На закрытии «Кинотавра» я стоял вместе с залом и смотрел на экране нарезку всех, кто умер в этом году – режиссеров, актеров, литераторов. Страшный список. Не только потому, что много, а из-за качества людей, качества художественных индивидуальностей. И в перерыве я ходил, курил и думал: ну вот, Константин Аркадьевич, дай бог ему здоровья долго ездить и читать, – но на кого еще так пойдешь? Кто еще это сможет?..
Вечер длился два часа пятьдесят минут с антрактом. Это не море – это океан поэзии. Попросите кого-то, чтобы он два с половиной часа читал стихи Пушкина и Давида Самойлова. Мы не настроены на восприятие такого количества поэзии. В исполнении Райкина это некая парапоэзия. Это в некотором смысле исполнение судьбы.
И вот тут, наверное, самый интересный сюжет, который мы не можем развивать по соображениям тактичности. Поскольку здесь возникает взаимное отзеркаливание судеб, во всей их похожести и непохожести, идентичности-неидентичности. Судьбы великого поэта и судьбы великого актера. Но это там точно есть. Потому что Райкин притворяется Пушкиным. Кто знает, может, Пушкин притворялся Райкиным когда-то. И это интимно, смело и очень необычно. Как было сказано вначале, у нас Пушкин очень дистанцирован, мы его, конечно, очень умертвили.
«Интимные отношения» с Пушкиным были у очень многих людей Серебряного века: у Ахматовой, у Цветаевой… То ли Мережковский, то ли Ходасевич доказывал, что если болеешь или плохо себя чувствуешь, надо прочитать двенадцать стихотворений Пушкина – мгновенно выздоравливаешь. Не знаю, как в случае с Мережковским и Ходасевичем, но в отношении Константина Аркадьевича Райкина и его воздействия на аудиторию – это абсолютно точно.
Записала Юлия Авдеева
