В сугробе исписанной бумаги
Премьера «Сирано де Бержерака» по пьесе Эдмона Ростана в постановке художественного руководителя «Сатирикона» Константина Райкина вышла на сцене «Планеты КВН», где квартирует знаменитый театр, бездомный уже который год.
Художник Дмитрий Разумов придумал для этого спектакля не просто лаконичную, а как будто черновую обстановку сцены. Длинные столы, офисные стулья на колесиках, много картона и бумаги. Из картона вырезаны фигуры и некоторых действующих (бездействующих) лиц, и даже зрителей в ложах. На ком-то намалеваны обозначения персонажей — взяв их в руки, озвучивают их реплики будто случайно оказавшиеся рядом актеры, чаще всего Кирилл Бухтияров и Антон Егоров. Этим приемом множество действующих лиц сведено к паре исполнителей, а спектакль обретает дух импровизации, наброска, репетиции.
Но главное — километры исписанной бумаги: листы порхают по сцене, комкаются в снежки, бумажные полосы свисают с небес, в измятую страницу превращен задник, рулоны черновиков разматываются, грозя задушить героев. В этом визуальном решении не только образ текста, речи как могучей силы, определяющей жизнь поэта и торжествующей после его ухода. Это еще и обозначение условности игры. Сто раз читанная и ставленная пьеса и есть центр спектакля, это игра в ее сто первое прочтение.
Здесь все хотят быть поэтами, даже кондитер Рагно (Павел Алексеев) записывает пером свои стихи о миндальном печенье, а Сирано тюкает на печатной машинке. Добрый Лебре, единственный настоящий собеседник Сирано (Константин Новичков), проводит время за письменным столом, бросая работу ради утешения друга. Даже дуэль начинается как рэп-баттл, где острое слово и микрофон заменяют шпагу. Но сцены боя на шпагах есть и поставлены настолько искрометно, что это спектакль в спектакле, срежиссированный мастерами фехтовального дела Виктором и Олегом Мазуренко.
Примет конкретной исторической эпохи нет вообще, наоборот, подчеркнута дистанция: короткие исторические справки звучат со сцены апарт, поясняя зрителю, что Бержерак — реальное историческое лицо, Бургундский отель — не гостиница, а театр в Париже XVII века, и в спектакле звучит перевод Соловьева с вкраплениями Щепкиной-Куперник и т. д. Одежда героев тоже условна: толстовки и грубые ботинки соседствуют с костюмами-тройками, вязаные шапки — с шинелями (художник Мария Данилова).
Единственная, кто блистает нарядами, — Роксана. Здесь это боттичеллиевская красавица, меняющая светлый шелк на темную парчу, взмахивающая белокурыми волосами, картинно принимающая позы Мэрилин с взлетающей юбкой. Но это торжество женской красоты в героине Екатерины Ворониной важно не само по себе, для нее это оружие в битве за любовь. Вокруг нее водоворотом закручиваются страсти, она кружит головы мужчинам. Но эта Роксана с самого начала влюблена в Сирано. Она не отрывает от него сияющего взора с момента его появления и устроенного им скандала на сцене, как театр для одного зрителя — точнее, зрительницы. Но на назначенном ею свидании оба словно впадают в детство, с которого и знают друг друга.
Сирано напяливает на себя розовый пиджак и дурацкую маску, выдавливает взбитые сливки на тарелку — и эти неумелые приготовления приводят к неловкому фарсу. Роксана макает его лицом в сливки, потом и сама оказывается в белой пене. Они возятся, забираются под стол — в этой ребяческой потасовке ее признание в любви к Кристиану звучит так неправдоподобно, что лишь неуверенный в себе Сирано мог ему поверить. Он срывает с себя смешной пиджак, швырнув его в мусорный бак и зарекшись мечтать о взаимности.
Он не видит, стоя под балконом в сцене ночного свидания, что Роксана вскрикивает и шарахается от Кристиана, забравшегося к ней ради поцелуя. Она явно ждала не его, а того, чей голос и слова ее пьянили. Ни разу она не поцелует и не взглянет на Кристиана так, как на Сирано. Кристиан явно не его соперник, да и в любовники ему рановато: Илья Гененфельд играет добродушного юного увальня, кажется, больше увлеченного своим фотоаппаратом, чем чувством. Он совсем по-детски рвет и мечет бесконечную простыню ненавистных ему писем Сирано, когда понимает, что именно они вызвали любовь Роксаны и чужой дар победил его пухлощекую миловидность.
Серьезным соперником Сирано мог бы стать граф де Гиш (Илья Денискин / Никита Григорьев / Роман Матюнин). Настоящий аристократ, холодный, уверенный, ироничный красавец. И он молод — впрочем, как и все герои, этот спектакль — история молодых и пылких. И действительно влюблен в Роксану: по-настоящему ревнует, впадает в бешенство, пытается соблазнить и — тут это впервые заметно — навещает ее в монастыре те же пятнадцать лет, что и Сирано. Но подлость отвращает от него Роксану: она умна и поняла, с кем имеет дело, задолго до того, как он послал на гибель весь полк, где служил соперник.
Спектакль настолько выстроен вокруг Роксаны, что мог бы называться ее именем, а не именем ее носатого поклонника. Потому что к нему есть вопросы. Кого играет Даниил Пугаев, трудно ответить с ходу (заглавную роль в очередь исполняет и Ярослав Медведев — кажется, впервые трактовка главного героя предполагает вариативность). У Пугаева Сирано не просто носат — он обезображен огромной нашлепкой на пол-лица, малейшая привлекательность стерта. Это щуплый, резкий, с нервами на взводе человек, который все время словно прячется, сутулится, ускользает — от славы, от любви, от самого ли себя. Что мешает ему увидеть очевидное — любовь Роксаны? Страх быть смешным. И этот Сирано, заметим, несмотря на все остроумие, нисколько не смешон и ни в какой момент не весел. Юмор чужд этой хрупкой мрачной фигуре. Но он отказывается не от любви — от жизни.
Его лучшей сценой кажется монолог об этическом выборе, который он читает после крушения своей мечты о любви — сидя на краю сцены, в луче, выхватывающем его из темноты, он клянется служить лишь совести своей, и это решение исполнено не только внутренней силы, но и особой искренности, доверительности: поэт ведет прямой разговор со зрителем, из сегодняшнего дня.
Константин Райкин сказал, что ставил спектакль о «красоте поражения». Такая важная и актуальная мысль: отказ от победы нравственнее и ценнее, чем победа любой ценой. Это поражение и есть торжество духа. Но финальное исчезновение героя в гигантском сугробе исписанной бумаги кажется логичным итогом его самоотмены в жизни, в которой он отказывался стать видимым. Как будто недостаток жизненного вещества, витальности и превратил его из живого человека в сухой исписанный клочок.
